Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2
Шрифт:
дрович интересовался этими анкетами и разбирал их со
мной. Наибольший процент падал на общеобразователь
ные, и Блок считал это симптоматическим.
Работа Союза поэтов налаживалась очень медленно.
Мы — поэты — люди берложные и не умеем общаться.
Я помню, как Чуковский в великом изумлении говорил
про самого Блока: «Я поражен. В первый раз слышу я от
Александра Александровича вместо «я» — «мы». Как он
близко принял к сердцу Союз!»
Председатель
(Впрочем, если Блок брался за какое-нибудь дело, он
всегда делал его честно до конца.) Он не пропускал ни
одного заседания, он входил во все мелочи. Так, у нас
при Союзе служил матрос. И вот однажды Александр
399
Александрович приходит ко мне и достает из кармана
какую-то бумажку: вот, чтоб не забыть.
«Матросу нужно: 1) дать бумагу, чтоб его отпускали
с корабля, 2) прописать в домкоме».
Матрос был очень мил и работящ, но однажды —
с кем беды не бывает! — украл у хозяина квартиры, где
помещался Союз, соусник... и хозяин в девять часов утра
звонит Блоку, требуя расследования. Но Блок передал
это дело товарищу председателя.
Потом он со смехом рассказывал о своих новых обя
занностях. Но все же ему приходилось входить в разные
мелочи — и заботиться о дровах для Союза и о хотя бы
единовременных пайках в помощь нуждающимся членам,
и посещать собрания. А на собраниях поэтов тоже иногда
тяжко бывало. В Петербурге люди — нелюдимые, здесь
даже и споров разных почти не бывает.
Сидим мы кругом стола. Мучительно молчим. Лозин
ский предлагает читать стихи. Начинаем по кругу. По
одному стихотворению. После каждого — мертвое молча
ние. И вот круг кончен. Делать больше нечего. Блок
упорно и привычно молчит, но спасительный голос Ло
зинского предлагает начать круг снова. Потом с облегче
нием уходим домой.
Все это в конце концов Блоку надоело. Он стал отка
зываться от председательствования. Но тогда весь Союз
в полном составе явился к нему на квартиру просить
остаться. Стояли на лестнице, во дворе. И он остался, но
от дел отстранясь, а в январе, при новых выборах, пред
седателем Союза был выбран Гумилев 6.
Я помню дождливый вечер, и ветер с моря, и черные
улицы. Только — издали искры рабочих костров. С ка
кого-то заседания мы идем домой... Под старенькой кеп
кой — прекрасный и строгий профиль: профиль воина.
Ему пошел бы шлем... И хрустит осеннее ароматное ябло
ко. Блок вечно осенью носил в кармане яблоки... и в
комнате не любил их есть. Идет своей легкой, своей бы
строй
тяжелые тучи, затихает ветер — любимый Блоком ветер.
— Мне иногда кажется, что я г л о х н у , — говорит Блок.
В мертвой тишине наступающего нэпа он и задох
нулся. Но те, для кого слова Блока были не «литерату
рой», а живым заветом, те в темную тихую ночь должны
хранить память о заре, о той заре, во имя которой жил и
умер Блок.
400
ВСЕВОЛОД ИВАНОВ
ИЗ ОЧЕРКА «ИСТОРИЯ МОИХ КНИГ»
...В самом начале 1921 года я вышел через Миллион
ную на Мойку против Придворных конюшен. Настала от
тепель, дул влажный ветер, и Мойка и камни мостовой
были покрыты ржаво-желтым налетом. Устав, я положил
связку книг — ею наградил меня Горький, считавший, не
без основания, что мои знания очень м а л ы , — на камен
ную тумбу и задумался. <...>
... — Иванов?
Высокий человек с резким голосом, раскинув длинные
руки, подошел ко мне. Я был тогда секретарем Литера
турной студии и хорошо знал этого человека в коричне
вом пальто, барашковой шапке и синем шарфе с белой
бахромой. Это был К. И. Чуковский.
Указывая на своего спутника, он спросил:
— Не знакомы? Блок.
Блок изредка читал в нашей студии лекции, но по
разным причинам я не мог быть на этих лекциях и ви
дел его впервые.
— Вот здесь, напротив, живет некто Б е л и ц к и й , — ска
зал, смеясь, Корней И в а н о в и ч . — Он работает в Петро-
коммуне. У него бывает серый хлеб, а иногда даже белый.
Так как вы оба голодны, и я тоже голоден, и так как вы
оба не умеете говорить, а значит, будете мне мешать, я
пойду к Белицкому и достану хлеба.
И он скрылся в доме.
Блок стоял молча, не говоря ни слова. Он, по-види
мому, думал о своем. Он работал и вряд ли видел меня.
Я понимал это. Мне нисколько не было обидно, я не
только не возмущался, а чувствовал восхищение. Вот
стоит рядом величайший поэт России и работает! И то,
401
что вы не лезете к нему со словами восхищения, не пы
таетесь его «выпрямлять», как это часто делают другие,
а просто тише дышите-, вы до какой-то степени помогаете
ему. Глубокое молчание царило между нами.
Смею думать, мы оба наслаждались этим молчанием.