Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения

Сопровский Александр

В эти «ми­ну­ты ро­ко­вые» — ро­ди­ны, по­ко­ле­ния, лич­ной судь­бы: слу­чай­но ли это иг­ри­вое по­ми­на­ние Вий­о­на?

Поч­ти за чет­верть ве­ка до то­го, в три­на­дца­том го­ду, два­дца­ти­двух­лет­ний Ман­дель­штам — то­же эда­ким на­глым школь­ни­ком — зая­вил: «Ведь по­эзия есть соз­на­ние сво­ей пра­во­ты» («О со­бе­сед­ни­ке») ². Мысль эта не слу­чай­ная, не про­ход­ная: она об­став­ле­на час­то­ко­лом по­вто­ров, да­же за­пу­ги­ва­ний и про­кля­тий.— «Го­ре то­му, кто ут­ра­тил это соз­на­ние». Оп­рав­ды­вать­ся, из­ви­нять­ся? «Не­про­сти­тель­но! Не­до­пус­ти­мо для по­эта! Един­ст­вен­ное, че­го нель­зя

про­стить» ³.

И тут же, че­рез стра­ни­цу, для при­ме­ра по­ми­на­ет­ся тот же Вий­он. Сто­ит по­ста­вить во­прос — не столь­ко «кто же та­кой Вий­он», сколь­ко: что в этой свя­зи зна­чил Вий­он для Ман­дель­шта­ма, как вос­при­ни­мал Вий­о­на Ман­дель­штам, че­го ра­ди вспо­ми­нал о нем?

И вы­яс­ня­ет­ся: «Фран­суа Вил­лон сто­ит го­раз­до ни­же сред­не­го нрав­ст­вен­но­го и ум­ст­вен­но­го уров­ня куль­ту­ры XV ве­ка»! ⁴Это — в под­твер­жде­ние те­зи­са о по­эзии как соз­на­нии пра­во­ты... Тре­мя го­да­ми рань­ше в ста­тье «Фран­суа Вил­лон» Ман­дель­штам не упус­ка­ет случая за­ме­тить о сво­ем ге­рое: «Весь­ма без­нрав­ст­вен­ный, «амо­раль­ный» че­ло­век или — со­об­щить о «про­фес­сии су­те­не­ра, ко­то­рой он, оче­вид­но, не был чужд» ⁵.

Вы­хо­дит, что по­эзия есть соз­на­ние пра­во­ты, но пра­во­та эта не име­ет от­но­ше­ния к нрав­ст­вен­но­сти, ужи­ва­ясь, с точ­ки зре­ния мо­ра­ли, Бог зна­ет с чем. Пра­во­та эта не нрав­ст­вен­ная, но ка­ко­го-то дру­го­го по­ряд­ка.

Имен­но не име­ет от­но­ше­ния: ес­ли бы пра­во­та бы­ла прин­ци­пи­аль­но без­нрав­ст­вен­на, то­гда по­эзия и нрав­ст­вен­ность хоть от­ри­ца­тель­но со­от­но­си­лись бы друг с дру­гом, со­су­ще­ст­вуя в од­ном из­ме­ре­нии. То­гда-то бы­ла бы от­нюдь не ред­кая точ­ка зре­ния. Так — осу­ж­дая — на по­эзию гля­де­ли фи­ло­со­фы, на­чи­ная с Пла­то­на. Так — с упое­ни­ем — са­ми на се­бя гля­де­ли ро­ман­ти­ки и де­ка­ден­ты. Но ведь у де­ка­ден­тов ре­чи нет о «пра­во­те» — и это ло­гич­но.

В сти­хо­тво­ре­нии Бло­ка «По­эты» («За го­ро­дом вы­рос пус­тын­ный квар­тал...») прав, бес­спор­но, «ми­лый чи­та­тель» в его «обы­ва­тель­ской лу­же». Дру­гое де­ло, что Блок пре­зи­ра­ет эту пра­во­ту. У Бло­ка по­эт воз­вы­ша­ет­ся над тол­пой за счет чис­той твор­че­ской спо­соб­но­сти, по­ни­мае­мой в от­вле­чен­но-ро­ман­ти­че­ском смыс­ле. Не то у Ман­дель­шта­ма.

У Бло­ка — оп­рав­да­ние не­пра­во­ты. Оп­рав­ды­ва­ет­ся он тем, что «есть у по­эта и ко­сы, и туч­ки, и век зо­ло­той». Но ведь это и есть, по Ман­дель­шта­му, «един­ст­вен­ное, че­го нель­зя про­стить». Ро­ман­тик оп­рав­ды­ва­ет не­пра­во­ту по­эта. Ман­дель­штам ут­вер­жда­ет пра­во­ту по­эта. Ут­вер­жда­ет как буд­то безо вся­ких ос­но­ва­ний или во­пре­ки ос­но­ва­ни­ям.

Вий­он, по ут­вер­жде­нию Ман­дель­шта­ма, сто­ял «го­раз­до ни­же... уров­ня» сво­ей эпо­хи. До­воль­но знать со­всем не­мно­го о Ман­дель­шта­ме, что­бы не со­мне­вать­ся: сам он сто­ял «го­раз­до вы­ше» (и уж по­дав­но ни уго­лов­ни­ком, ни су­те­не­ром не был). Весть о его гра­ж­дан­ском и че­ло­ве­че­ском под­ви­ге как раз и при­вле­ка­ет пер­во­на­чаль­ное вни­ма­ние к Ман­дель­шта­му. Миф о нем как бы пред­ше­ст­ву­ет его сти­хам. Так что и Вий­он ему по­на­до­бил­ся ни­как не для са­мо­оп­рав­да­ния, но — что­бы па­ра­док­саль­но под­черк­нуть по­ле­ми­че­скую край­ность су­ж­де­ния. По­эт мо­жет быть ни­же со­вре­мен­ни­ков (ка­ким Ман­дель­штам изо­бра­жа­ет Вий­о­на), мо­жет быть вы­ше (ка­ким пред­став­ля­ет­ся нам Ман­дель­штам).

Ис­точ­ник по­эзии, ис­точ­ник пра­во­ты по­эта — в дру­гом из­ме­ре­нии.

По­че­му? Для Ман­дель­шта­ма это свя­за­но с ад­ре­сом ли­ри­ки как жан­ра. Он про­ти­во­пос­тав­ля­ет «ли­те­ра­то­ра» (в рос­сий­ской тра­ди­ции мож­но по­ни­мать ши­ре: об­ще­ст­вен­но­го дея­те­ля) — по­эту. «Ли­те­ра­тор обя­зан быть «вы­ше», «пре­вос­ход­нее» об­ще­ст­ва. По­уче­ние — нерв ли­те­ра­ту­ры. По­это­му для ли­те­ра­то­ра не­об­хо­дим пье­де­стал. Дру­гое де­ло по­эзия. По­эт свя­зан толь­ко с про­ви­ден­ци­аль­ным со­бе­сед­ни­ком. Быть вы­ше сво­ей эпо­хи, луч­ше сво­его об­ще­ст­ва для не­го не обя­за­тель­но» ⁶.

Это, в свою оче­редь, мо­ти­ви­ро­ва­но у Ман­дель­шта­ма очень кон­крет­но. Мыс­лил он по-пуш­кин­ски не­пред­взя­то: ме­та­фи­зи­че­ские под­пор­ки чу­ж­ды его по­строе­ни­ям. Ос­но­ва­ния его мыс­ли — в при­ро­де са­мой ли­ри­ки, ед­ва ли не в тех­ни­че­ских ее осо­бен­но­стях. «Нет ли­ри­ки без диа­ло­га. А един­ст­вен­ное, что тол­ка­ет нас в объ­я­тия со­бе­сед­ни­ка,— это же­ла­ние уди­вить­ся сво­им соб­ст­вен­ным сло­вам, пле­нить­ся их но­виз­ной и не­ожи­дан­но­стью. <...> Рас­стоя­ние раз­лу­ки сти­ра­ет чер­ты ми­ло­го че­ло­ве­ка. Толь­ко то­гда у ме­ня воз­ни­ка­ет же­ла­ние ска­зать ему то важ­ное, что я не мог ска­зать, ко­гда вла­дел его об­ли­ком во всей ре­аль­ной пол­но­те» ⁷.

Сло­во по­эта не об­ра­ще­но в ро­ман­ти­че­ское ни­ку­да. Вме­сте с тем он об­ра­ща­ет­ся не к со­вре­мен­ни­ку — тем бо­лее не пре­ре­ка­ет­ся с со­вре­мен­ни­ком (в от­ли­чие от Баль­мон­та или Мая­ков­ско­го). Он об­ра­ща­ет­ся к «про­ви­ден­ци­аль­но­му со­бе­сед­ни­ку». Ес­те­ст­вен­но ци­ти­ру­ет­ся им Бо­ра­тын­ский: «И как на­шел я дру­га в по­ко­ле­нье, чи­та­те­ля най­ду в по­том­ст­ве я». Не мод­ное са­мо­упое­ние, не жа­ло­ба на не­при­знан­ность, но ро­до­вое, ес­ли не тех­ни­че­ское свой­ст­во ли­ри­че­ской по­эзии.

Ман­дель­шта­ма еще об­ви­нят в об­ще­ст­вен­ном от­ще­пен­ст­ве — и да­же убь­ют за это. По­том оп­рав­да­ют, ос­ме­лив­шись раз­гля­деть в от­ще­пен­це под­виг. А он, как вид­но, и не ну­ж­дал­ся в та­ком су­де. «Соз­на­ние пра­во­ты», дви­гав­шее его по­эзи­ей, не за­ви­се­ло от та­ко­го су­да.

Это — на всю жизнь. Да­же в сти­ли­за­ци­ях, куль­тур­ных ре­ми­нис­цен­ци­ях, ко­то­ры­ми так бо­га­ты сти­хи ран­не­го «Кам­ня», ему осо­бен­но до­ро­ги ин­то­на­ции дос­то­ин­ст­ва, твер­до­сти, не­пре­ре­кае­мо­сти. «Здесь я стою, я не мо­гу ина­че»,— ци­ти­ру­ет он Лю­те­ра в том же 1913 го­ду. Че­рез год: «Прав на­род, вру­чив­ший по­сох мне, уви­дев­ше­му Рим». То­гда же вдох­но­вен­но фор­му­ли­ру­ет­ся та­ин­ст­вен­ная твор­че­ская пре­ем­ст­вен­ность:

И не од­но со­кро­ви­ще, быть мо­жет,

Ми­нуя вну­ков, к пра­вну­кам уй­дет,

И сно­ва скальд чу­жую пес­ню сло­жит

И как свою ее про­из­не­сет.

А даль­ше на­чи­на­ет ра­зыг­ры­вать­ся что-то страш­ное под на­зва­ни­ем «судь­ба по­эта». Все в том же лю­би­мом на­шей ста­ти­сти­кой 1913 го­ду Ман­дель­штам на­пи­сал: «И, ес­ли под­лин­но по­ет­ся и пол­ной гру­дью, на­ко­нец, все ис­че­за­ет — ос­та­ет­ся про­стран­ст­во, звез­ды и пе­вец». И вдруг, вот, все кру­гом ис­че­за­ет — не ме­та­фо­ри­че­ски, не ме­та­фи­зи­че­ски: бу­к­валь­но стал ру­шить­ся мир.