Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения

Сопровский Александр

Та­кие-ся­кие,

Что ж, по­ды­май­тесь, та­кие-ся­кие,

Ведь кровь — не во­да!

Ес­ли зо­вет сво­их мерт­вых Рос­сия,

Рос­сия, Рос­сия,

Ес­ли зо­вет сво­их мерт­вых Рос­сия,

Так зна­чит — бе­да!

И хоть по хо­ду пес­ни вы­яс­ня­ет­ся, «что вы­шла ошиб­ка, и мы — ни к че­му»,— но и здесь сам тон по­эта, гнев его и боль пол­ны чес­ти и дос­то­ин­ст­ва.

Те­перь, ко­гда пред­поч­те­ние гра­ж­дан­ст­вен­но­сти

ед­ва по­спе­ва­ет за рас­ту­щим спро­сом на нее, па­фос этот ка­жет­ся ес­те­ст­вен­ным и да­же не­сколь­ко па­да­ет в це­не. Но от­ку­да же это не­под­дель­ное на­пря­же­ние, ка­ким за­ря­же­ны пес­ни Га­ли­ча? В 70-е при­хо­ди­лось боль­шей ча­стью вы­би­рать ме­ж­ду лож­но­гра­ж­дан­ст­вен­ным па­фо­сом идей­но вы­дер­жан­ной хал­ту­ры и бес­по­мощ­ной ин­тел­ли­гент­ской иро­ни­ей, фи­гой в кар­ма­не. То­гда го­лос Га­ли­ча был — и по­это­му до сих пор ос­тал­ся — обе­ща­ни­ем под­держ­ки и на­де­ж­дой на спа­се­ние.

Но ка­тит­ся сно­ва и сно­ва

— Ура! — сквозь глухую паль­бу...

Ге­рой Га­ли­ча, близ­кий ав­то­ру, не­сча­стен, за­гнан, тра­ги­чен — толь­ко не жа­лок. Жа­лок у Га­ли­ча ге­рой со­всем дру­го­го ро­да — ге­рой его са­ти­ри­че­ских по­ве­ст­во­ва­ний. Это фа­миль­яр­ный, не­из­беж­но жу­ли­ко­ва­тый тип, от­лич­но, ка­за­лось бы, при­спо­соб­лен­ный к ус­ло­ви­ям су­ще­ст­во­ва­ния. Тот са­мый тип, ко­то­рый нам де­ся­ти­ле­тия­ми пред­став­ля­ли с фа­са­да в ка­че­ст­ве «со­вет­ско­го че­ло­ве­ка». Вот он-то у Га­ли­ча по­ис­ти­не жа­лок, в обо­их смыс­лах рус­ско­го сло­ва: и он жа­лок, и его жал­ко.

Он то и де­ло по­па­да­ет впро­сак. Ухо­дит в за­пой «знат­ный че­ло­век» Клим Пет­ро­вич Ко­ло­мий­цев, так и не до­бив­шись «по­чет­но­го зва­нья» для сво­его це­ха, про­из­во­дя­ще­го ко­лю­чую про­во­ло­ку. На чер­те бе­зу­мия ока­зы­ва­ет­ся ди­рек­тор ан­тик­вар­но­го ма­га­зи­на Ко­пы­лов, так и не су­мев­ший ре­шить: при­ни­мать ли на ко­мис­сию пла­стин­ки с ре­чью Ста­ли­на («мне и взять нель­зя, и не взять нель­зя: то ли ге­ний он, а то ли нет еще»). Не по­за­ви­ду­ешь и ге­рою «Бал­ла­ды о при­ба­воч­ной стои­мо­сти», ко­то­рый сжег мос­ты на ро­ди­не, со­брав­шись за на­след­ст­вом в бур­жу­аз­ную Фин­га­лию, и ко­то­ро­го ре­во­лю­ция в Фин­га­лии от­ре­за­ла от же­лан­но­го ка­пи­та­ла. Вот над эти­ми — нор­маль­ны­ми, пра­виль­ны­ми, «как все» жи­ву­щи­ми людь­ми из­де­ва­ет­ся судь­ба, им гро­зит зло­ве­щей те­нью су­ма­сшед­ше­го до­ма. Ме­ха­низм юмо­ра в том, как на­ли­ва­ют­ся про­тес­том и на­зой­ли­во на­пра­ши­ва­ют­ся на со­стра­да­ние эти не при­вык­шие ни к про­тес­ту, ни к со­стра­да­нию го­ло­са.— «Как за­вел­ся я тут с пол-обо­ро­та: «Так и бу­дем сач­ко­вать?! Так и бу­дем?!»» — «Вот и вник­ни­те в по­ло­же­ние ис­клю­чи­тель­но без­образ­ное!» — «И пусть я псих, а кто не псих? А вы не псих?»

Ге­ро­ям этим и впрямь со­чув­ст­ву­ешь — в уни­же­нии. В кон­це кон­цов их пу­та­ные моз­ги, их ду­шев­ная ин­фан­тиль­ность, их не­муд­ря­щая хит­рость — че­ло­веч­нее то­го ми­фа о них, то­го «но­во­го че­ло­ве­ка», ко­то­ро­го де­ся­ти­ле­тия­ми тщет­но вос­пи­ты­ва­ли у нас. Как у Брод­ско­го: «Но во­рю­ги мне ми­лей, чем кро­во­пий­цы».

Эти-то пес­ни при­нес­ли Га­ли­чу ве­се­лую ра­ннюю сла­ву в 60-e. Стро­ки и об­ра­зы их ра­зо­шлись, как ко­гда-то ко­ме­дия Гри­бое­до­ва, «на по­сло­ви­цы и по­го­вор­ки».— «Нет на све­те пе­чаль­нее по­вес­ти, чем об этой при­ба­воч­ной стои­мо­сти»; «Мы сто­им за де­ло ми­ра, мы го­то­вим­ся к вой­не»... Пом­ню, в се­ре­ди­не 60-x мой отец, ра­бо­тав­ший тре­не­ром по шах­ма­там в ЦДСА, при­но­сил от­ту­да пе­ре­пи­сан­ный от ру­ки текст пес­ни о то­ва­ри­ще Па­ра­мо­но­вой — ста­ло быть, по­пу­ляр­ной и в офи­цер­ской сре­де. Мне рас­ска­зы­ва­ли, что

и сол­да­ты в час­тях тай­ком слу­ша­ли Га­ли­ча. Са­ма то­ва­рищ Па­ра­мо­но­ва (с ее «Ты лю­дям все рас­ска­жи, на со­б­ра­нии») дав­но сде­ла­лась на­ри­ца­тель­ным име­нем.

А ла­гер­ные пес­ни Га­ли­ча? «Об­ла­ка плы­вут в Аба­кан...». Га­лич не «си­дел».— «Лю­ди спра­ши­ва­ют — от­ку­да, где под­слу­ша­но, кем на­пе­то?» — Га­ли­ча му­чило это ли­це­мер­ное не­до­уме­ние. Он ог­ры­зал­ся: «Ну, а ес­ли б я гнил в Су­ча­не, вам бы лег­че ды­ша­лось, что ли?»

Дви­га­тель по­эзии — во­об­ра­же­ние. А Га­лич был еще и че­ло­век те­ат­ра, дар пе­ре­во­пло­ще­ния был у не­го в кро­ви. Он мог в фо­то­гра­фи­че­ских под­роб­но­стях «уви­деть» да­же то, что бу­дет «лет сто» спус­тя:

И ку­би­ки льда в ста­ка­не

Звяк­нут лег­ко и лом­ко,

И стран­ный узор на ска­тер­ти

Нач­нет ри­со­вать ру­ка,

И бу­дет брен­чать ги­та­ра,

И бу­дет кру­жить­ся плен­ка,

И в даль­ний путь к Аба­ка­ну

От­пра­вят­ся об­ла­ка...

Че­ло­ве­че­ское, гра­ж­дан­ское чув­ст­во за­став­ля­ло Га­ли­ча петь о ла­ге­рях. Си­лой во­об­ра­же­ния Га­лич мог уви­деть ла­герь, ар­ти­сти­че­ски про­чув­ст­во­вать его.

При­блат­нен­ный язык этих пе­сен род­нит «во­хров­цев» и «зэ­ков» ме­ж­ду со­бой, а тех и дру­гих вме­сте — с жу­ли­ко­ва­ты­ми ге­роя­ми «во­ли». С тем же Кли­мом Пет­ро­ви­чем, со­чи­няю­щим на хо­ду ко­лы­бель­ную для же­ни­на пле­мян­ни­ка:

Мент прие­дет на ко­зе,

За­фуя­чит в КПЗ.

Но в сло­ве зэ­ков есть у Га­ли­ча и осо­бое свой­ст­во: при­дер­жан­ность, что ли. Ог­ляд­ка, не­до­го­во­рен­ность, бе­реж­ли­вость ре­чи, под­соз­на­тель­но ко­ре­ня­щая­ся в ус­та­ве ка­ра­уль­ной служ­бы: шаг впра­во, шаг вле­во — счи­та­ет­ся по­бег... кон­вой стре­ля­ет без пре­ду­пре­ж­де­ния... И — чтоб не сгла­зить. И — за­та­ен­ная мсти­тель­ность стра­да­ния. Смер­тель­ная вра­ж­да на гра­ни пол­но­го взаи­мо­по­ни­ма­ния.

А в ка­ра­ул­ке пьют с ра­фи­на­дом чай,

И вер­ту­хай идет, весь со­прел.

Ему скуч­но, чай, и не­спод­руч­но, чай,

Нас в обед вес­ти на рас­стрел!

Ге­рой Га­ли­ча жа­лок — и его жал­ко. Ге­ро­инь Га­ли­ча сплошь жал­ко — но жал­ки ли они? В них боль­ше внут­рен­ней си­лы, чем у мно­гих его ге­ро­ев-муж­чин. Го­ре этих жен­щин не­раз­де­ли­мо с их ду­шев­ной щед­ро­стью. Тем ма­лым, что у них ос­та­лось, они без ог­ляд­ки де­лят­ся из со­стра­да­ния и люб­ви. Та­ко­вы веч­ная му­че­ни­ца из-за кас­сы («Ве­се­лый раз­го­вор»), свое­нрав­ная Шей­ла («Ис­то­рия од­ной люб­ви»), «не пре­дав­шая и не про­стив­шая» ге­рои­ня «Го­род­ско­го ро­ман­са».

Мо­жет быть, Га­лич от­час­ти да­же идеа­ли­зи­ро­вал сво­их би­летерш, кас­сирш и про­дав­щиц. Но тут уж его соб­ст­вен­ное — муж­ское — от­но­ше­ние к ним ста­но­вит­ся пред­ме­том по­эзии, со­об­щая ей до­пол­ни­тель­ный от­те­нок неж­но­сти и бла­го­род­ст­ва. «Жа­ле­ет, зна­чит лю­бит»,— все­гда го­во­ри­ли жен­щи­ны. Га­лич не толь­ко зна­ет, но и лю­бит сво­их ге­ро­инь. Ворч­ли­вый сказ по­ве­ст­во­ва­ния скры­ва­ет ин­тим­ное ав­тор­ское чув­ст­во: «А ей ма­ма, ну, во всем по­та­ка­ла...»; «Ну, бы­ла она жут­кою шель­мою...»; «А она ве­щи со­бра­ла, ска­за­ла то­нень­ко...»