Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения

Сопровский Александр

В ус­ло­ви­ях пу­та­ни­цы, лжи и вза­им­ной глу­хо­ты лег­ко­мыс­лен­но бы­ло бы про­сто за­мал­чи­вать боль­ные во­про­сы. Но вряд ли в этих ус­ло­ви­ях мы го­то­вы к пред­мет­но­му раз­го­во­ру в тер­ми­нах чис­то ре­ли­ги­оз­ных, или фи­ло­соф­ских, или по­ли­ти­че­ских. К то­му же тер­ми­ны эти у нас из­ряд­но стер­лись в уце­нен­ном упот­реб­ле­нии. Вос­при­ни­ма­ют­ся они не в пря­мом зна­че­нии, но ис­клю­чи­тель­но в кон­тек­сте пар­тий­ных ло­зун­гов и лич­ных обид.

А то­гда стои­ло бы об­ра­тить­ся не к идео­ло­ге­мам или от­вле­чен­ным по­ня­ти­ям, но к сло­вам бо­лее жи­вым, от­ра­жаю­щим опыт на­ро­да в це­лом. Клю­че­вые эти сло­ва ка­са­лись бы нер­вов на­род­ной жиз­ни, осо­бен­но­стей на­цио­наль­но­го тем­пе­ра­мен­та. Они про­ни­зы­ва­ют со­бой ие­рар­хию на­цио­наль­ной куль­ту­ры: от ее ду­хов­ных вер­шин до по­все­днев­ных

оби­ход­ных при­вы­чек. Смысл та­ких слов сам по се­бе ни хо­рош, ни худ — но смысл этот дей­ст­вен­но стро­ит дан­ную куль­ту­ру, от­ра­жая как силь­ные, так и ущерб­ные сто­ро­ны. Раз­го­вор во­круг этих слов был бы од­но­вре­мен­но сво­бод­нее и от­вет­ст­вен­нее, не­же­ли раз­го­вор от­вле­чен­но-на­уч­ный. И раз­го­вор этот вел бы не к со­стя­за­тель­но­му су­деб­но­му про­цес­су с не­пре­мен­ным при­го­во­ром в кон­це, но к вза­им­но­му уяс­не­нию то­чек зре­ния, ес­ли по­ка не к твор­че­ско­му взаи­мо­по­ни­ма­нию.

Для на­ча­ла, в ра­бо­чем по­ряд­ке, на ско­рую ру­ку — а не­из­беж­ная бег­лость этих за­пи­сок дик­ту­ет­ся зло­бо­днев­ной ост­ро­той пред­ме­та — сто­ит вы­брать два сло­ва, два кор­не­вых нер­ва. Од­но сло­во анг­лий­ское: p r i v a c y. Дру­гое — рус­ское: с о б о р н о с т ь.

* * *

Сло­во «privacy» ни­ко­гда не осоз­на­ва­лось как идео­ло­ге­ма, а ме­ж­ду тем роль его в язы­ке и куль­ту­ре ве­ли­ка и ду­хов­но зна­чи­ма. Что имен­но в ду­хе анг­ло-аме­ри­кан­ской куль­ту­ры с ее ин­стинк­тив­ным не­при­яти­ем идео­ло­гич­но­сти, с ее не­пред­взя­то­стью. Мож­но, по­жа­луй, го­во­рить об анг­ло­сак­сон­ской куль­ту­ре в це­лом как о куль­ту­ре privaсy. А имен­но эта ветвь за­пад­но­го ми­ра не толь­ко гео­гра­фи­че­ски или идео­ло­ги­че­ски, но имен­но по внут­рен­ним свой­ст­вам, по при­ро­де сво­ей наи­бо­лее по­сле­до­ва­тель­но про­ти­во­сто­ит ми­ру Рос­сии.

Са­мо сло­во пло­хо под­да­ет­ся пе­ре­во­ду на рус­ский язык, что то­же по­ка­за­тель­но. Оно мо­жет зна­чить и «уе­ди­не­ние», и «ча­ст­ную жизнь» — сло­вом, то, что от­но­сит­ся к лич­но­му про­стран­ст­ву че­ло­ве­ка, ку­да по­сто­рон­ним вход вос­пре­щен. Кста­ти, на мес­те этой рус­ской над­пи­си по-анг­лий­ски на две­рях пи­шут про­сто «private» — и это ут­вер­жде­ние вме­сто от­ри­ца­ния так­же в ду­хе язы­ка.

Боль­шин­ст­во слов, от­но­ся­щих­ся к от­дель­ной лич­но­сти, име­ют во всех ев­ро­пей­ских язы­ках от­те­нок от­ри­ца­ния или дроб­ле­ния: на­при­мер, «ин­ди­вид»,— с че­го обыч­но и на­чи­на­ет­ся эти­че­ская кри­ти­ка ин­ди­ви­дуа­лиз­ма. Анг­лий­ское сло­во по­ло­жи­тель­ное, ут­вер­ди­тель­ное. (Хо­тя в ла­тин­ском гла­го­ле privo и в анг­лий­ском од­но­ко­рен­ном су­ще­ст­ви­тель­ном privation со­дер­жит­ся зна­че­ние «ли­шать, от­ни­мать», од­на­ко эта смы­сло­вая от­ри­ца­тель­ность не вы­ра­же­на фор­маль­но-грам­ма­ти­че­ски. Сло­во «privacy» не столь­ко от­ри­ца­ет люд­ское со­об­ще­ст­во, сколь­ко ут­вер­жда­ет лич­ность про­тив по­сто­рон­не­го вме­ша­тель­ст­ва.

Ог­ра­ж­ден­ность лич­но­сти на ред­кость по­сле­до­ва­тель­но про­ве­де­на в анг­лий­ском язы­ке и анг­лоя­зыч­ной куль­ту­ре. Это не слу­чай­но хо­тя бы по­то­му, что куль­ту­ра Анг­лии и Аме­ри­ки — в од­ном слу­чае ост­ров­ная, в дру­гом пер­во­про­ход­че­ская. Мо­ряк и пио­нер — цен­траль­ные фи­гу­ры на­цио­наль­ных ми­фов Анг­лии и Со­еди­нен­ных Шта­тов — в океа­не и в пре­рии долж­ны бы­ли по­ла­гать­ся пре­ж­де все­го на се­бя са­мих. Habeas corpus ды­шит иде­ей privaсy. То же ска­зы­ва­ет­ся и в ме­ло­чах оби­хо­да. По-анг­лий­ски ведь и о зав­тра­ке го­во­рит­ся: я съел м о ю яич­ни­цу с вет­чи­ной.

В рус­ской идео­ло­ги­че­ской тра­ди­ции от­ри­ца­тель­но­му по­ня­тию «ин­ди­ви­да» про­ти­во­пос­тав­ля­ет­ся по­ло­жи­тель­ное — «лич­ность». Пред­став­ле­ние о лич­но­сти в этой тра­ди­ции име­ет в ко­неч­ном сче­те жерт­вен­ную на­прав­лен­ность. Бла­го­род­ст­во та­кой на­прав­лен­но­сти, од­на­ко, не­дос­та­точ­но обес­пе­чи­ва­ет безо­пас­ность лич­но­сти от тех, кто слиш­ком бес­це­ре­мон­но тре­бу­ет жертв. Про­во­ци­ру­ет­ся без­на­ка­зан­ность зла.

Privacy так­же мо­жет обер­нуть­ся ли­бо силь­ной, ли­бо ущерб­ной сво­ей сто­ро­ной. Си­ла — в обес­пе­чен­ной лич­ной жиз­ни, в сво­бо­де и не­при­кос­но­вен­но­сти лич­но­сти. Чув­ст­во соб­ст­вен­но­го дос­то­ин­ст­ва про­ни­зы­ва­ет анг­лоя­зыч­ную куль­ту­ру.

Из­нан­ка лич­но­ст­ной ус­та­нов­ки оче­вид­на: это чван­ст­во и

эго­истич­ная чер­ст­вость. Са­ми анг­ло­сак­сы хо­ро­шо это зна­ют. Да­же на уров­не мас­со­вой куль­ту­ры зву­чат по­сто­ян­ные пре­дос­те­ре­же­ния про­тив ин­ди­ви­дуа­ли­стов-пре­ступ­ни­ков, жа­ж­ду­щих не­ог­ра­ни­чен­ной сво­бо­ды ра­ди бо­гат­ст­ва и вла­сти. Со­вет­ская кри­ти­ка здесь то и де­ло бьет ми­мо це­ли, по­сколь­ку изо­бра­же­ние на­си­лия в та­ко­го ро­да про­из­ве­де­ни­ях име­ет «от про­тив­но­го» вос­пи­та­тель­ный ха­рак­тер. Зна­ме­ни­тый Джеймс Бонд как раз и сра­жал­ся про­тив фа­на­тич­ных жре­цов privаcy, пре­сту­паю­щих че­ло­веч­ность и за­кон (уде­шев­лен­ный ва­ри­ант на­ше­го Рас­коль­ни­ко­ва или ниц­ше­ан­ских идей). Че­ст­ные аме­ри­кан­цы бо­лез­нен­но вос­при­ни­ма­ли уе­ди­не­ние ган­гстер­ских вилл в «ве­се­лые» го­ды су­хо­го за­ко­на. Впро­чем, ум­ный ав­тор аме­ри­кан­ских де­тек­ти­вов Рай­монд Чанд­лер вло­жил в ус­та лю­би­мо­го ге­роя за­ме­ча­ние на­счет то­го, что от­но­си­тель­ная сво­бо­да пре­ступ­но­сти в США — со­ци­аль­ная пла­та за сво­бо­ду по­ли­ти­че­скую.

У нас чув­ст­во соб­ст­вен­но­го дос­то­ин­ст­ва — од­на из на­дол­го «за­снув­ших» цен­но­стей. И не нам — се­го­дняш­ним — ма­ши­наль­но по­вто­рять сар­каз­мы на­счет чван­ли­вых анг­ли­чан из тол­стов­ско­го «Лю­цер­на» или «Фре­га­та “Пал­ла­да”» Гон­ча­ро­ва.

Куль­ту­ра privacy рос­ла по вос­хо­дя­щей, и ее ущерб­ная сто­ро­на осо­бен­но ощу­ща­лась в про­шлом — в ран­не­ка­пи­та­ли­сти­че­скую эпо­ху. Кар­ти­на ми­ра, пред­став­ляв­шая­ся ран­ним сла­вя­но­фи­лам, в ока­ри­ка­ту­рен­ном ви­де (гнию­щий За­пад и свя­тая Русь) не раз под­вер­га­лась ос­мея­нию. Но их кри­ти­ка то­гдаш­не­го За­па­да бы­ла во мно­гом точ­ной и, кста­ти, бы­ла ими по­за­им­ст­во­ва­на с са­мо­го За­па­да, пе­ре­ня­та от за­пад­ных ро­ман­ти­ков. В то вре­мя как рус­ский за­пад­ник Бе­лин­ский за­каш­ли­вал­ся, про­слав­ляя же­лез­ные до­ро­ги и про­ро­ча ин­ду­ст­ри­аль­ное сча­стье Рос­сии 1940-го (!) го­да — в Ев­ро­пе скан­да­лез­ный Баль­зак и сдер­жан­ный Дик­кенс ужа­са­лись яз­вам про­мыш­лен­ных го­ро­дов.

Фран­цуз­ская ре­во­лю­ция со­вер­ша­лась под про­све­ти­тель­ски­ми ло­зун­га­ми XVIII сто­ле­тия: сво­бо­да—ра­вен­ст­во—брат­ст­во. Идео­ло­гия эта, как точ­но осоз­на­ли ев­ро­пей­ские ро­ман­ти­ки и рус­ские сла­вя­но­фи­лы, бы­ла по­верх­но­ст­ной и ро­ко­вым об­ра­зом за­блу­ж­да­лась на­счет че­ло­ве­че­ской при­ро­ды. Ра­цио­на­ли­сти­че­ский иде­ал за­хлеб­нул­ся в тер­ро­ре 93-го го­да, опо­шлил­ся в ме­щан­ст­ве бур­жу­аз­ной Ев­ро­пы. Раз­оча­ро­ва­ние в этом идеа­ле как раз и по­ро­ди­ло тот «гнию­щий» За­пад, ко­то­ро­му ро­ман­ти­ки про­ти­во­пос­та­ви­ли свою го­ти­че­скую фан­та­зию, а сла­вя­но­фи­лы — свою рус­скую на­де­ж­ду.

Но вре­мя шло, и эво­лю­ция бур­жу­аз­ной куль­ту­ры со­вер­ши­лась не­пред­взя­то, в ис­то­ри­че­ском смыс­ле ти­хо, без трес­ку­чих идео­ло­ги­че­ских ло­зун­гов или во­пре­ки им. Да, да — по сей день твер­дят на­ши поч­вен­ни­ки с не­ис­по­ве­ди­мо­сти пу­тей Гос­под­них, об ор­га­ни­ке — при­ме­ни­тель­но к на­шей, рус­ской куль­ту­ре. А ведь рус­ская куль­ту­ра — тот­час по­сле об­раз­цо­во-не­пред­взя­то­го Пуш­ки­на — по­па­ла, в том чис­ле и со сто­ро­ны сла­вя­но­фи­лов, под тя­же­лый пред­взя­то-идео­ло­ги­че­ский на­пор; в но­вей­шее вре­мя на­пор этот — но уже во­все с дру­гой сто­ро­ны — про­явил­ся со страш­ной на­гляд­но­стью. Ме­ж­ду тем имен­но ис­то­рия За­па­да за тот же срок да­ет уви­деть, как дви­жет­ся ис­то­рия не ло­зун­га­ми и не идео­ло­гия­ми.

Как раз т о, ч т о раз­оча­ро­вы­ва­ло со­вре­мен­ни­ков в но­вом об­ще­ст­ве,— на де­ле ока­за­лось, мо­жет стать­ся, наи­бо­лее пло­до­твор­ным и об­на­де­жи­ваю­щим. Фор­маль­ное ра­вен­ст­во пе­ред за­ко­ном за­кре­пи­ло ес­те­ст­вен­ное со­ци­аль­но-иму­ще­ст­вен­ное не­ра­вен­ст­во — и эта «диа­лек­ти­ка» ужас­ну­ла всех: от ро­ман­ти­ков до мар­ксис­тов. Од­на­ко это и ста­ло — не­умыш­лен­но, вне ло­зун­гов и про­тив ло­зун­гов — цен­ней­шим за­вое­ва­ни­ем ев­ро­пей­ской ли­бе­ра­ли­за­ции. Ос­во­бо­ж­ден­ное не­ра­вен­ст­во ока­за­лось вер­ней­шим обес­пе­че­ни­ем лич­ной сво­бо­ды. Прин­цип ча­ст­ной соб­ст­вен­но­сти ду­хов­но ней­тра­лен — но в бла­го­при­ят­ных ус­ло­ви­ях он стал ма­те­ри­аль­ной га­ран­ти­ей лич­ных цен­но­стей выс­ше­го по­ряд­ка. Раз­ру­ше­ние со­слов­но-кор­по­ра­тив­ной рег­ла­мен­та­ции со­об­щи­ло пра­вам че­ло­ве­ка, ко­ре­ня­щим­ся в сред­не­ве­ко­вье, по-на­стоя­ще­му лич­ный ха­рак­тер.