Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения

Сопровский Александр

Ме­ж­ду тем «влия­ние Ман­дель­шта­ма» сплошь и ря­дом ви­дят как раз в на­ли­чии об­щей куль­ту­ры, ли­бо — то­го про­ще — в не­ко­то­рой не­за­ви­си­мо­сти об­ще­ст­вен­ной мыс­ли. При­чем в том и в дру­гом на­хо­дят не­что не­обыч­ное. Пол­но, не­обыч­ным бы­ло как раз от­сут­ст­вие этих свойств в по­эти­че­ских пуб­ли­ка­ци­ях на про­тя­же­нии де­ся­ти­ле­тий. Вос­ста­нов­ле­ние их — в том чис­ле и бла­го­да­ря сня­тию за­пре­та на пуб­ли­ка­ции Ман­дель­шта­ма — ес­те­ст­вен­но и не­из­беж­но. Од­на­ко ни­ка­ко­го соб­ст­вен­но ман­дель­шта­мов­ско­го влия­ния здесь еще нет.

Что­бы на­хо­дить дей­ст­ви­тель­ное воз­дей­ст­вие Ман­дель­шта­ма

на рос­сий­скую по­эзию, сто­ит ра­зо­брать­ся, что же имен­но из­ме­нил он, по соб­ст­вен­но­му вы­ра­же­нию, в ее «строе­нии и со­ста­ве». Мно­гое в его по­эти­ке — вплоть до син­так­си­са и сло­ва­ря — мо­ти­ви­ро­ва­но как раз «соз­на­ни­ем пра­во­ты», ста­вив­шим по­эта в по­ло­же­ние по­пе­ре­мен­но то ис­тца, то от­вет­чи­ка. От­сю­да, к при­ме­ру, оби­лие в сти­хах обо­ро­тов с «за то, что» и про­сто «за».

Это ка­са­ет­ся и лич­ных чувств: «За то, что я ру­ки твои не су­мел удер­жать, за то, что я пре­дал со­ле­ные неж­ные гу­бы, я дол­жен...»

И — от­но­ше­ний с об­ще­ст­вом: «За гре­му­чую доб­лесть гря­ду­щих ве­ков, за ве­ли­кое пле­мя лю­дей я ли­шил­ся...»

И — по­эти­че­ской судь­бы в це­лом: «Со­хра­ни мою речь на­все­гда за прив­кус не­сча­стья и ды­ма, за смо­лу кру­го­во­го тер­пе­нья, за со­ве­ст­ный де­готь тру­да... И за это... я... обе­щаю...» Стра­ст­ная по­эзия оче­ло­ве­чи­ва­ет строй рас­пис­ки или дол­го­во­го обя­за­тель­ст­ва.

Ино­гда от­вет­чик сам ищет ист­ца или долж­ник — кре­ди­то­ра: «За ра­дость тихую ды­шать и жить ко­го, ска­жи­те, мне бла­го­да­рить?»

Ино­гда — от­вер­га­ет иск или долг: «И ни кру­пи­цей ду­ши я ему не обя­зан (ста­ро­му Пе­тер­бур­гу; од­на­ко в дан­ном слу­чае во­прос не ре­шен: от­ри­ца­ние иг­ра­ет роль как бы ус­ту­пи­тель­ной кон­ст­рук­ции — и в фи­на­ле сле­ду­ет не­до­умен­но-вос­тор­жен­ное вос­кли­ца­ние: «Так от­че­го ж до сих пор этот го­род дов­ле­ет мыс­лям и чув­ст­вам мо­им по ста­рин­но­му пра­ву?»).

И на­счет сво­его «пред­ка» Вий­о­на Ман­дель­штам за­ме­чал: «Его бунт боль­ше по­хож на про­цесс, чем на мя­теж... Весь­ма без­нрав­ст­вен­ный, «амо­раль­ный» че­ло­век, <...> он жи­вет все­це­ло в пра­во­вом ми­ре и не мо­жет мыс­лить ни­ка­ких от­но­ше­ний вне под­спуд­но­сти и нор­мы» ¹².

Но Вий­он — на­след­ник за­пад­но­го сред­не­ве­ко­вья с его мис­ти­че­ским ра­цио­на­лиз­мом. За ним — «го­ти­че­ской ду­ши рас­су­доч­ная про­пасть», у не­го «су­хая юри­ди­че­ская жа­лость» ¹³к се­бе. Ман­дель­штам — на­след­ник ду­хов­но рас­слаб­лен­ной эпо­хи, пусть дух его позд­нее и за­ка­лил­ся в ис­пы­та­ни­ях. С дру­гой сто­ро­ны, внут­рен­не тя­го­тея, как Вий­он, к «пра­во­во­му ми­ру», Ман­дель­штам по об­стоя­тель­ст­вам про­па­дал в ми­ре аг­рес­сив­но­го бес­пра­вия. «Про­цесс» Ман­дель­шта­ма ку­да бо­лее нерв­ный и на­пря­жен­ный, чем у его «пред­ка».

Этим нерв­ным на­пря­же­ни­ем мо­ти­ви­ро­ван и сгу­щен­ный ас­со­циа­тив­ный строй мно­гих сти­хо­тво­ре­ний, и вы­со­чай­шая в рус­ской по­эзии смы­сло­вая на­сы­щен­ность слов. То и де­ло скор­лу­пу эпи­те­та (час­то еще и двой­но­го) про­кле­вы­ва­ет тес­ня­щая­ся в нем ме­та­фо­ра: «И па­да­ют стре­лы су­хим де­ре­вян­ным до­ж­дем...».

То есть «слож­ность» Ман­дель­шта­ма — след­ст­вие не книж­но­сти (как удоб­но ду­мать и книж­ным по­этам, и не­при­ми­ри­мым их про­тив­ни­кам — лю­би­те­лям по­эзии не­за­тей­ли­вой, как граб­ли), но, на­про­тив, на­пря­жен­ней­ших от­но­ше­ний

с жи­вой жиз­нью. (Что — сто­ит ли уточ­нять? — не ли­ша­ет дру­гих по­этов пра­ва по-дру­го­му стро­ить от­но­ше­ния с жиз­нью в сло­ве: вспом­нить, на­при­мер, про­зрач­ность Хо­да­се­ви­ча или Есе­ни­на...)

Соз­да­ние пра­во­ты — как по­сто­ян­ный по­бу­ди­тель­ный им­пульс твор­че­ст­ва — мог­ло сов­па­дать, а мог­ло не сов­па­дать с жи­тей­ской или идей­ной уве­рен­но­стью в се­бе. Ко­гда сов­па­да­ло — ро­ж­дал­ся го­ло­во­кру­жи­тель­ный озон в сти­хах 1930-31 го­дов. Ко­гда не сов­па­да­ло — ро­ж­да­лась тра­ге­дия «Во­ро­неж­ских тет­ра­дей» с их рва­ным рит­мом и на­до­рван­ным го­ло­сом. Так по­эт жил.

...В ста­тье «Пуш­кин и Скря­бин» (1915 или 1916), на­пи­сан­ной, ве­ро­ят­но, не без влия­ния идей о.П.Фло­рен­ско­го, Ман­дель­штам ут­вер­ждал, что смерть ху­дож­ни­ка — «по­след­нее за­клю­чи­тель­ное зве­но», «выс­ший акт его твор­че­ст­ва» ¹⁴. И эти сло­ва то­же ока­за­лись во­все не кра­си­вой ме­та­фо­рой, они то­же сбы­лись и страш­но оп­ла­че­ны. Соб­ст­вен­ной уча­стью, ги­бе­лью Ман­дель­штам прив­нес в эту веч­ную ис­ти­ну страш­ную осо­бен­ность сво­его вре­ме­ни, сво­его по­ко­ле­ния. Прив­кус ги­бе­ли кол­лек­тив­ной, бе­зы­мян­ной. То­та­ли­тар­но­го на­си­лия.

Ге­ор­гий Ива­нов на­звал свою про­зу 1937 го­да «Рас­пад ато­ма». В «Мо­ги­ле не­из­вест­но­го сол­да­та» — вер­шин­ном, ито­го­вом про­из­ве­де­нии Ман­дель­шта­ма — опи­сан «свет раз­мо­ло­тых в луч ско­ро­стей». Вре­мя под­ска­зы­ва­ло свои об­ра­зы.

На­ли­ва­ют­ся кро­вью аор­ты,

И пол­зет по ряд­кам ше­пот­ком:

— Я ро­ж­ден в де­вя­но­сто чет­вер­том,

— Я ро­ж­ден в де­вя­но­сто вто­ром...

И в ку­лак за­жи­мая ис­тер­тый

Год ро­ж­де­нья,— с гурь­бой и гур­том,

Я шеп­чу обес­кров­лен­ным ртом:

— Я ро­ж­ден в ночь с вто­ро­го на третье

Ян­ва­ря в де­вя­но­сто од­ном

Не­на­деж­ном го­ду — и сто­ле­тья

Ок­ру­жа­ют ме­ня ог­нем.

Судь­ба ло­ма­ла, но не сло­ма­ла по­эта. Ес­ли бы на­си­лие и трав­ля не за­де­ва­ли его, не сво­ди­ли с ума, он не был бы че­ло­ве­ком. Ес­ли бы он сло­мал­ся и бес­по­во­рот­но явил­ся с по­вин­ной в «Кремль» или в «кол­хоз», он не был бы Ман­дель­шта­мом, он был бы, «как все». Он не был, «как все».

И — воз­вра­ща­ясь к от­прав­ной точ­ке этих раз­мыш­ле­ний: слу­чай­но ли по­ми­на­ние Вий­о­на в сти­хах той же вес­ны 1937 го­да?

Кир­ке­гор го­во­рил, что ве­ли­чие про­яв­ля­ет­ся не в час все­об­ще­го при­зна­ния, но го­раз­до пре­ж­де, ко­гда лишь сам че­ло­век от­ку­да-то зна­ет о сво­ем пред­на­зна­че­нии: в гла­зах же лю­дей он бе­зу­мец или пре­ступ­ник. Ко­гда под звон пе­тер­бург­ских пи­ров три­на­дца­то­го го­да Ман­дель­штам го­во­рил о соз­на­нии сво­ей пра­во­ты: от­ку­да бы­ло ему чер­пать ве­ру в се­бя, кто его слы­шал, на ко­го он мог опе­реть­ся — кро­ме от­кры­то­го им «пред­ка» из XV сто­ле­тия? Раз­ве что еще — не­яс­ный «про­ви­ден­ци­аль­ный со­бе­сед­ник» в не­яс­ном бу­ду­щем.