Александра Коллонтай — дипломат и куртизанка
Шрифт:
— Гражданка Шадурская! Прошу не издеваться! — оборвал её грозный статный князь.
— Да не хотите ли вы, чтоб мы устроили вам истерику? Дайте нам по крайней мере хоть посмеяться!
Под охраной Александру и Зою повели в специальный, прицепленный в конце поезда вагон.
Из кучки местных жителей на перроне неслись крики: «Немецкие шпионки, большевички, предатели России!»
Конвоируемых догнал тучный человек с салфеткой под мышкой — содержатель вагона-ресторана.
— Это шпионка Коллонтай, — зычно кричал
Но «ура» никто не подхватил, а его салфетка белым пятном колыхалась на фоне серенькой станции Торнео.
Поезд медленно тащился, часами простаивая на тихих станциях, где мирно покуривали свои трубочки финские крестьяне.
Перед глазами простиралась всё та же знакомая, неторопливая, основательная и работоспособная Финляндия. Скромные, чистенько прибранные, заново подкрашенные деревянные станции, тщательно отремонтированные просёлочные дороги, светлые многооконные здания школ, дымящиеся трубы заводов и фабрик и аккуратные рабочие посёлки.
Зоя пожаловалась на голод и жажду. Сопровождавшие их двое молоденьких офицеров предложили пройти в вагон-ресторан.
В тесноватом вагоне-ресторане с трудом нашли столик на четверых. И вдруг будто из-под земли выросла громоздкая фигура ресторатора.
— Шпионке Коллонтай я в своём вагоне есть не позволю!
Смущённые офицеры вполголоса пытались что-то втолковать буфетчику, но он оказался стоек и неумолим. Шпионы должны быть посажены на хлеб и воду. Однако даже и стакан воды он не позволит подать большевикам в своём вагоне!.. Вода вся вышла.
На ближайшей станции офицеры раздобыли бутерброды и свежие петроградские газеты.
На фронте восстановлена смертная казнь, писали газеты, уже были случаи расстрелов. Значит, Временное правительство неустойчиво, оно судорожно хватается за все средства, чтобы задушить большевизм. Но крах его неминуем!
Когда так остро это ощущаешь, особенно странно наблюдать за окном знакомые картинки мирной обывательщины: скучающих дачниц, флирт телеграфиста с девицей в летнем розовом платье...
После двух суток пути наконец показался перрон Финляндского вокзала. Когда пассажиры разошлись, конвоиры повели Александру и Зою к двум стоявшим на площади грузовикам.
Вместе с Александрой в кузов забрались двое солдат с ружьями и один из офицеров-конвоиров, тот, что помоложе.
Погромыхав несколько минут по булыжной мостовой, грузовик остановился у ворот Выборгской женской тюрьмы.
— Почему-то всегда получается, что я попадаю в тюрьму ночью, — задумчиво произнесла Александра.
— Как это вы странно спокойно говорите. Тюрьма — разве это не жутко? — сказал офицер. И вдруг взволнованно, вполголоса добавил: — Хотите, я вас отпущу? На свою голову?
Александра
Господи, как он ещё молод, этот офицер-охранник! Наверное, года на два моложе Миши. Как он там сейчас, милый Хохля? Может быть, даже к лучшему, что он всё ещё в Патерсоне. Его доброе, отзывчивое сердечко не выдержало бы, знай он, что мамочка в тюрьме!
Внушительно мрачные ворота тюрьмы распахнулись и поглотили грузовик.
Пока в тюремной канцелярии выправляли бумаги, Александра слушала, как офицер просил дежурную надзирательницу:
— Вы всё-таки отведите камеру получше, посветлее...
— У нас не гостиница, — отрезала надзирательница.
По ажурной железной лестнице Александру отвели на галерейку справа и ввели в камеру номер 58.
Щёлкнул замок на два крепких поворота, железной дверью отрезав её от революции, от партии.
Выборгская женская тюрьма. Сколько раз девочкой, возвращаясь на поезде из Куузы, она с любопытством разглядывала это здание из красного кирпича, с чёрными решётками на окнах, расположенное почти у самого железнодорожного полотна. И вот теперь, в сорок пять лет, она стала узницей этой тюрьмы — первой политической заключённой в Российской Республике!
Потянулись повторно пустые дни в тюрьме Керенского.
Утром и вечером приносили кипяток и крупный ломоть чёрного хлеба. В обед — винегрет на постном масле. Чтение газет, прогулки и свидания запрещены.
Электричество выключали в девять. В камеру проникала голубизна белой ночи, и наступала мертвенная тишина, прерываемая звенящими далёкими звуками тюремной пустоты.
Вскоре в соседней камере появилась ещё одна заключённая — американская танцовщица, арестованная по подозрению в шпионаже. Шумная, требовательная особа. Через переводчика сражалась она с тюремным начальством.
— Очень она пищей недовольна, — сообщили надзирательницы. — Да ещё требует, чтобы её водили каждый день в большое помещение, где она может ноги размять, а то, говорит, у неё без практики ноги застоятся, и она потом танцевать не сможет. И в камере, как ни зайдёшь, она то на одной ноге стоит, то кувыркается...
Надзирательницы говорили о ней неодобрительно, но проникались почтением к её шёлковому белью.
В неурочный час — в одиннадцать — щёлкнул замок. В камеру вошла надзирательница:
— Пожалуйста, к следователю.
Инстинктивно поправив волосы, блузу, Александра вышла на галерею. Днём железная лестница казалась ещё длиннее и ажурнее. Двери камер напоминали сейфы. Только за этими железными запорами хранилось нечто более ценное, чем банковские ассигнации, драгоценные камни или золото — людские жизни, источник живой энергии. Что может быть в мире ценнее живого человека?