Александра Коллонтай — дипломат и куртизанка
Шрифт:
В белой голландской печи уютно потрескивали раздобытые вездесущим Цветковым берёзовые дрова. В отблесках пламени бледное от усталости и недоедания лицо Александры казалось ещё более прекрасным.
На душе было тяжко и уныло. Хотелось, чтобы вот здесь, рядом, был кто-то близкий, кому можно было бы высказать, как непосильно свалившееся на неё бремя государственных забот, к кому можно было бы прильнуть и заплакать... Но близких подле неё сейчас не было. Павел находился по делам в Лодейном Поле. Зоя днём и ночью налаживала работу бывшего управления императорских театров.
— К вам посетитель, — прервал её раздумья Цветков.
Дверь отворилась,
Александра бросилась ему навстречу.
— Джон, я просто счастлива, что ты пришёл, — воскликнула она, обнимая Рида.
Они уселись на огромный кожаный диван, над которым висел плакат с текстом Александры: «Будь матерью не только своему ребёнку, но всем детям рабочих и крестьян».
— Подумать только, — возбуждённо заговорила она, — ты уже несколько месяцев в Петрограде, но в этой суматохе не удаётся как следует поговорить. Всё мельком да мельком. Ну рассказывай, как ты, как Луиза? — Она погладила его по щеке: — Где ты так умудрился загореть?
— Я только что вернулся из Баку со съезда народов Востока.
— Представляю, какое это было восхитительное зрелище!
— Это напоминало сказку «Тысячи и одной ночи»: яркие одежды, витиеватые речи, утончённые любовные утехи.
Александра недоумённо встряхнула головой:
— При чём тут любовные утехи? О чём ты говоришь?
— Понимаешь, туда мы ехали в агитационном поезде, в роскошных царских вагонах. Как только мы достигли границы Кавказа, пожилые женщины стали нам приводить для услады тринадцатилетних девочек.
— Господи, какой кошмар! — Александра схватилась за голову.
— Меня это тоже покоробило. Ведь у тринадцатилетних девочек ещё не развито чувство классового сознания, они не могут понять агитационного значения единения трудящихся всех наций в борьбе против империализма.
— Как-то всё иначе получается, чем мы мечтали. — Александра задумчиво посмотрела на Джона. — Ты знаешь, сейчас я часто вспоминаю годы эмиграции. Как легко и радостно было разъезжать по городам Европы и Америки и агитировать за грядущую революцию. И как тяжко эту революцию отстоять! Казалось бы, мне надо быть счастливейшей женщиной в мире — ведь за всю историю никто из женщин не становился министром. Однако для радости повода нет: все мои начинания терпят провал. Превратить монастырь в общежитие для увечных не удалось — взбунтовались монахи. Сделать из дома подкидышей Дворец материнства и младенчества не позволили контрреволюционные няни — они с двух сторон подожгли здание... О, Джон, у меня на всё это нет больше сил. Каждый день видеть перед собой больных и увечных, а вечерами мчаться в Смольный и просиживать там ночами на бесконечных заседаниях Совнаркома. От голода и усталости мы валимся с ног, впадаем в состояние полубреда... Дело доходит до курьёзов. Вчера во время прений Ленин передал Дзержинскому записку: «Сколько у нас в тюрьмах злостных контрреволюционеров?» Дзержинский ответил: «Около 1500». Ленин поставил возле цифры крест и вновь передал Дзержинскому. Феликс Эдмундович встал и, ни на кого не глядя, вышел из комнаты. И только сегодня утром стало известно, что всех этих злостных контрреволюционеров ночью расстреляли, поскольку крест Дзержинский понял как указание. На самом же деле Ленин ставит на записке крест, когда хочет сказать, что принял её к сведению... Джон, где взять силы, чтобы всё это пережить? Ведь я только слабая женщина.
Прильнув к плечу Рида, она гладила его затылок, шею.
— Александра, — нежно прошептал
— Но ведь она обманывает тебя! — воскликнула Александра, отстраняясь. — Пока ты лежал в больнице, она спала в твоей же постели с Юджином О’Нилом, твоим другом, которого она же и соблазнила. Об этом знал весь Гринвич-Виллидж...
— Замолчи! Я не хочу этого слышать! Для меня потерять веру в Луизу — всё равно что потерять веру в русскую революцию.
Рид закрыл лицо руками и заплакал.
— Джон, милый, прости. Я не думала, что ты так болезненно это воспримешь.
Александра положила его голову себе на грудь. Продолжая рыдать, Рид стал расстёгивать молнию её тёмного бархатного платья.
В этот момент где-то далеко завыла Сирена и комната погрузилась во мрак, нарушаемый лишь отблесками печного пламени.
Скрипнула дверь кабинета.
— Товарищ Коллонтай, — послышался голос Цветкова, — в Петрограде наводнение. Затопило электростанцию.
— Ну вот, — устало произнесла Александра, застёгивая платье. — Опять нам помешала стихия.
С первого дня близости Павел стал настаивать на женитьбе.
Осторожно, стараясь не ранить его чувства, Александра отговаривала его от этого шага.
— Павлуша, милый, зачем нам, революционерам, эта пустая формальность. Мы ведь и так знаем, что любим друг друга.
И всякий раз Дыбенко хмуро отворачивался от неё и почти с детской обидой произносил:
— Ты за меня не хочешь выходить, потому что я неровня тебе.
От этого бесхитростного упрёка сердце Александры наполнялось материнским теплом, и, забыв себя, она бросалась целовать этого огромного, сильного, но сейчас такого беспомощного ребёнка.
Об их связи по Петрограду поползли слухи, сплетни. Чуть ли не каждый день находила она в почтовом ящике анонимные письма гнусного содержания. Грязными шутками по поводу их любви не гнушались и корреспонденты иностранных газет. «Впервые в истории, — писал парижский бульварный листок, — любовный треугольник состоит из министров правительственного кабинета: нарком государственного призрения Коллонтай влюблена в наркома по морским делам Дыбенко, прежний же возлюбленный наркома госпризрения — Шляпников — занимает пост наркома труда».
— Может быть, нам всё-таки пожениться, чтобы положить конец подобным антисоветским высказываниям? — решила посоветоваться Александра с Зоей и Мишей.
— Неужели ты готова спустить флаг свободы, поднятый нами ещё в годы юности? — не скрывая возмущения, воскликнула Зоя. — Ты, всю жизнь боровшаяся против брачных оков, готова вновь себя закабалить?
— Мама, ты должна оставаться Коллонтай и больше никем, — коротко, но твёрдо добавил Миша.
В те тревожные дни судьба ежечасно готовила испытания их чувству.
В середине декабря Дыбенко уехал в Гельсингфорс. Незадолго до этого для укрепления революционной дисциплины права Центробалта были урезаны. Это вызвало непонимание и даже ропот среди моряков. Павлу пришлось поехать на Главную базу, чтобы вразумить балтийцев.
Прощаясь с Александрой, он обещал вернуться дня через два-три. Вернулся он только через неделю, исхудавший, но довольный.
— Моряки проявили сознательность и отказались от выборности комитетов, — бросил он с порога.
— Пашенька, дорогой, что я только не передумала за эти дни, — шептала она, покрывая его небритые щёки поцелуями. —Ты знаешь, я поняла: ты прав, нам надо пожениться, чтобы в случае поражения революции мы могли вместе взойти на эшафот!