Алиса в стране Оплеух
Шрифт:
А о детях Пьеро вы подумали? девушка с ровными волосами, но с путаницей в голове – чёрт у вас в черепе на коляске катается.
Пьеро – артист, деньги за театральные оплеухи получает – рад, что зритель тянется на незамысловатый – словно конь в упряжке с гробом на телеге – спектакль.
Впрочем, всё пустое: и воздушный шарик пуст, и казна театра Счастья – пуста, и дорога пустынна передо мной, дорога в ад. – Буратино махнул рукой, крепко-крепко обнял голубоволосую женщину за плечи, уронил скупую слезу из опилок на захарканную – пробки, окурки – сцену. – Нет денег на уборщицу,
Год назад – прижало нас – отправились в Италию на сбор урожая лука – так Александр Македонский отправился в Индию за бананами.
Я себя принуждал, себе говорил:
«Буратино! Мальчик мой – не гнушайся национальной еды итальянцев и украинцев – в цибуле сила!»
Лук – живой, в магазине вы, барышня, видите мёртвый лук, а на грядке он – живой, с глазками – Чиполлины в грядках.
Вытаскивали визжащих мальчиков и девочек луковичек за зеленые перья волос, луковицы умоляют нас не убивать, обещают дары пиратские; но – продовольственная программа – вытащим по луковке – ЦАХ-ЦАХ! по-польски, отрываем ненужное и уже мёртвую луковку в корзину – вам, девушка, на витамины, нам – на заработок.
Теперь будете размышлять, прежде чем прикажите официанту в белом трико злоумышленника из Багдада:
«Милейший! Принеси мне луковую похлебку а-ля Рим!»
Я с вами беседую легко, непринужденно, а полено моё древесные черви подтачивают – нелепые, без извинений, но владеют собой не хуже монахов.
Превращусь в каменный уголь – стану бессмертным, но другого пола, иной расы – афробуратино – а афробуратине никто не доверит руководство театром Счастья – дилемма.
Вы требуете прекратить избиение Пьеро, наболело у вас – нет Принца на Белом Коне, чтобы с налёта поцеловал взасос, с небрежностью и беспредельной болью во взгляде рыцаря.
Беда! Рыцари – благородные, совершают подвиги в честь дамы сердца, заступаются за сирых, обиженных, бесплотных, но – неграмотные, лапти, а не грамотеи.
Дворяне и чернокнижники – в противовес благородным рыцарям в латах и на конях – трусливые, изворотливые, лживые до селезёнки; за даму не заступятся, придумают тысячу причин, и в конце концов дама окажется для дворянина виновата в своих бедах, поэтому и выручать её во вторник — зазорно, а в остальные дни недели – лучше ногти лакировать, чем за даму заступиться с серпом и молотом.
Вы витаете в облаках – не знаете ни немытых неграмотных рыцарей, ни лживых куртуазных лжецов умников, так зачем же управляетесь с моим театром, милая вы наша, худенькая – не зовущая к шалостям на сеновале.
Мы – когда в Театр Счастья ввалились — обрадовались, ставили задорные веселые пьески нравственного — как библиотечная пыль — содержания
Зрители посещали охотно, платили щедро – новое, но затем интерес к нашим веселым пьесам — где одни сияющие лица кукол – угас костром в тумане.
Мы провалились в нищету, грызли старые ботфорты, кушали крыс — Чучундра приводила родственников.
Даже в Италию на уборку и убийство живого лука подписались – немцы мы в душе, с японской родословной, когда сакура вырастает на крови людей.
В добрую минуту калики перехожие посоветовали
Личина у вас побитая, стонете от боли, поэтому – не играйте первую скрипку в балете. — Деревянный директор театра похлопал графиню Алису по правой ляжке, ободрил мощной чесночной волной лукового запаха изо рта. – Мы долго сопротивлялись – меняли тактику, и себя меняли – Яхве! Илларион и Игнатий! Будьте мудрыми, отворите дверь искусству! – Буратино в запальчивости воздел руки, трещал, грозил пальцем в потолок, но затем упал после — затухшего вулканом Кракатау – припадка. – Горестно, но Мальвина раздевалась на сцене догола, обнажала душу и телеса – ОГОГО — Мельпомена!
До сих пор доски сцены дрожат от возбуждения, словно их золотыми гвоздями накормили.
Звериное начало в женщинах, а звериные концы в мужчинах.
В новой пьесе «Красная шапочка» — Мальвина в первом акте разоблачалась, собирала на сцене грибы голая – всего-то действий – два акта грибы собирает и напевает — взорвала культурное общество всех столиц, атомная бомба, а не пьеса.
Билетов и за бешеные деньги не достать, народ в окна лезет, билетерш насилуют, сшибают, с вилами пробиваются в зрительный зал, воображают, что проснутся, а спектакль наш отменили, назвали обыденным и посыпали погребальным израильским пеплом афиши.
К чему стремимся?
Зачем бежим, если не знаем, что ждёт на финише? где финиш? и существует ли финиш?
Разбогатели мы вмиг, подкрасили чучело папы Карло, в разврат пустились – большие деньги разврату, а малые деньги – к серьёзным благородным поступкам, к вдохновению, к наукам, что питают не только юношей, но и женатых кобылиц.
Под осокой сидел – спрашивал себя – «Хорошо ли это, когда спектакль непристойный поставили – на бочку душу выложили?»
Под осиной сидел – о том же спрашивал, но ответ не получил, наверно, оттого, что – носок на голове у меня дурацкий, неполовозрелый.
К беде «Красная шапочка» вела: спились мы, погрязли в разврате плотском – не ели, не спали, а прыгали на оргиях, искали – доселе неизведанные впечатления – на кукольные головы.
Вовремя одумались, закрыли спектакль — матушка моя береза; народные волнения начались, упрашивали нас, уговаривали, затем – проклинали, угрожали, на парадных дверях вешались, на сцене заживо себя поджигали – до Революции дело чуть не дошло, как сближаются окуни при отцовской любви щуки.
Морально-этический спектакль – плохо, денег не даёт, как старая корова; разврат на сцене – ещё хуже – нас убивает золотом.
Долго я кручинился, даже в камин кидался не зажжённый, думал, что через камин – дорога в ад.
Угрюмый, мрачный бил артистов – терпели, принимали побои с пониманием прачек и землемеров.
Наконец, догадался, к классике обратился – так ведьма за помощью обращается к священнику.
Карабаса Барабаса ранее хулил – по молодости, по юношескому деревянному максимализму проститута, – полагал, что пьесы Карабаса Барабаса – недалёкие, не возвышенные – глупые, простенькие, как девушка на веревке.