Алиса в стране Оплеух

Эсаул Георгий

Папенька мечтал о дочке – великой пианистке, но родился я – косая сажень в богатырских плечах имени Ильи Муромца.

Может быть, нагуляла меня маменька на стороне – проказливая артистка театра имени Чехова, но – полноте, чужих детей не бывает, все люди – негры.

Батюшка – словно и не видел в купальне, что у меня мужские гениталии – обращался, как с дочкой, сюсюкал, наряжал в белые кружевные платьица, туфельки с серебряными пряжками, ленточками украшал, словно японскую сливу.

Послам из Амстердама мой вид – а-ля девочка, нравился, нарочно

у нас долго засиживались, требовали, чтобы я ногу выше головы поднял — пожалуйста, мне не жалко, поднимал, а они через лорнеты, монокли, пенсне-с смотрели мне под юбки и многозначительно качали буклями на бараньих париках – лес густой, а ума нет.

Но не укоряю Амстердамскую оригинальность — тяжело им на рыбе и креветках.

По утрам батюшка меня с ложечки конфитюром кормил, умилялся, затем – лифчик ватой набивал, застегивал на мне, шнуровал корсет – Птица Счастья ему в гроб.

Иногда закидывался, в слезах ломал себе пальцы, падал на колени, долго и мелодично стучал лбом в дубовый пол, вызывал сладострастное чувство изгнанного извозчика.

Кричал, что не познал счастье, потому что не знает, что оно собой представляет: кособокое или прямое? живое или мёртвое? богатое или бедное? мужского пола или женского?

Когда мне четырнадцать лет исполнилось, батюшка заточил меня в высокую башню, называл её «Поэтический Тауэр из слоновой кости».

Требовал, чтобы я волосы свои отращивал, обещал, что, когда волосы из верхнего окна до земли дорастут – семь метров, – то отпустит меня в поля, на вольные хлеба балеронов и балерин, не батюшка, а – украинское сало с молоком.

В башне я долго тосковал, а затем прозрел духовно – всё мне стало безразлично с одной стороны и любопытно – с другой стороны; так у лошади две части – голова и круп.

Сытый, ухоженный, здоровый, перед Рождеством я обрезал волосы, постригся налысо, по простыням с башни спустился и дворника избил – не со зла, не по прихоти, а – потому что безразличен он мне, безлик, серый, но не волк.

К батюшке в горницу зашёл – он на клавесине играет, поёт, очи прикрыл от восторга; и настолько умилительная картина, что меня вырвало от нахлынувших тёплых чувств, не выдержал организм переизбытка Добра – так не выдерживает Мальвина тяжесть дубового Буратино.

Швырнул отрезанные волосы на голову папеньки, будто мхом одарил чукчу:

«Батюшка, волосы мои на парик искусный для себя используйте, а то облысели, на жёлудь похожи.

Ухожу я от вас, за Истиной пойду, а вас – нет, не проклинаю, но и не благословляю, а просто – оставляю, как гренадёра безногого: найдёте на свалке беспризорную девочку, отмоете её, назовёте своей дочкой – не каждый же день вам рыдать в жилетку и арбузы трескать с ломотой в истлевших челюстях.

Тягостно станет – колодец ройте бездонный, авось, к своей смерти и дороете до ада – не нужно будет чужими путями спускаться и за перевоз Харону платить».

Захватил я с собой только дорожный набор для татуировок, и – поминайте меня Семеном, зовите в гости.

С тех

пор живу в своё удовольствие – от тягот не бегу, но и не притягиваю сложное; в кристалл чистейший превратился, через меня свет проходит и не преломляется, а в призме Ньютона преломлялся как в хрусталике глаза динозавра.

Чёрт, вы сильный и здоровый, трудов не замечаете людских, но – искушаете, а Истину не познали, словно вам спиной мозг извёсткой залили.

Не знаете для чего живёте, а – следовало бы вам, потому что без знания Цели Жизни – и чёрт не чёрт!» – праведник Симеон умилился грациозному прыжку балерины, но не расплакался, не рукоплескал с криками «Браво», потому что — целенаправленный, выше обыденности, даже свиристель на носу не повергнет его в глубокую задумчивость тибетского монаха.

Ушёл я в глубочайшей неге; уел меня праведник – чёрный сатрап адских болот – что я не знаю Цель Жизни.

Додумался поздно, спохватился на лестнице; если праведник Симеон знает Цель Жизни, то и мне скажет; просто, но, почему сразу я не спросил, словно меня друзья черти поджаривали на сковороде «Тефаль»?

Помчался к нему – трёх ведьм по дороге загнал до смерти, на ведьмах скакал и на колдунах, но не успел – земля мне гранитной плитой.

Праведник Симеон отбыл в Мир Иной, не ко мне в распоряжение; обидно до глубины сердца, души у меня нет – даже отвращение к себе почувствовал, как к скомканному носовому платку.

В лобной части головы зудит – не спросить ли мне у мёртвого праведника Симеона о Цели Моей жизни – ещё время есть до сорока дней, не подковы на ногах праведника.

Под покровом ночи, словно тщедушный Принц Персии, с осторожностью Багдадского вора, я пробирался по кладбищу, полз к склепу, где тело усопшего праведника – жизнь не малина.

Люди боятся нечистую силу по ночам, а нечистая сила боится светлых людей – борьба противоположностей – так рыцарь сражается в постели с прекрасной дамой.

Чу! Кусты всколыхнулись локонами Горгоны Медузы; я затаился, дрожу под корягой – не чёрт, а – крот.

Но – напрасно тревожился, длинноносый — вурдалаки вышли на охоту: где могилку разроют, где запыхавшегося клерка съедят – чудо, щенки из Красной Книги Природы.

Обнялся я с вурдалаками, всплакнул по минувшим дням, когда ведьм и колдунов было больше, чем продавцов сосисек в домах терпимости.

Дальше пошёл с подъемом в душе – влили в меня чувство необузданной вседозволенности маньяка-убийцы.

Вдруг, девочка с корзинкой вынырнула, словно из ада, но не от нас, я всех в аду знаю.

В красной шапочке, с пирожками в корзинке – наивная, голубоглазая, губки – бантиком, слегка припухлые, а белое личико – вход на мост Ватерлоо.

Увёл бы я Красную Шапочку – зачем ночью одна по кладбищу гуляет, – но почувствовал подвох, словно в зимнюю вьюгу наткнулся на станционного смотрителя без трусов.

Подняла лесные ресницы – медведь в них заблудится, а из очей – Свет дивный, яркий – меня слепит огнём авиационных прожекторов.