Анатомия «кремлевского дела»

Красноперов Василий Макарович

У Дмитриева, наверное, просто челюсть отвалилась от этого рассказа (но прилагательное “политическую” к существительному “тюрьма” он все же не забыл добавить). Поборов удивление, он вывел в протоколе:

Как вы, члены партии и советские граждане, могли допустить такой шаг, как посещение капиталистической тюрьмы при изложенных выше обстоятельствах? [389]

Следователь как бы предупреждал, что вслед за посещением капиталистической тюрьмы вполне может последовать и посещение социалистической. Соловьеву пришлось каяться в том, что он допустил “большую политическую ошибку”. Но следователь тут же потребовал продолжения рассказа.

389

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 111. Л. 277.

Начальник тюрьмы при посещении предложил нам спеть русские песни. Мы от этого отказались. Я знаю, что часть советских студентов приняла приглашение начальника тюрьмы посетить его на дому. Среди этих студентов были Брагин, Низов, фамилии других не помню. Знаю также, что эти товарищи плясали на квартире начальника тюрьмы и распевали русские

песни [390] .

Увы, увы. У Евгения Буклея и Михаила “Иванова”-Чернявского вскоре появилась возможность лично сравнить советскую тюрьму с американской и оценить, насколько точно начальник бостонской тюрьмы воспроизвел в стенах подведомственного ему заведения советский тюремный режим… Вообще, судьбы советских студентов MIT выпуска 1933 года оказались очень разными. Кто-то канул в небытие в чекистских застенках, а кто-то вознесся вверх на гребне карьеры. Например, И. И. Соловьеву никак не повредила ни командировка в США, ни связь с “дочерью украинского кулака” Соловей, ни даже показание Чернявского о том, что Иван Иванович “делал троцкистские выпады против Сталина. Он говорил, что “все решает Сталин, а действует он по настроению” [391] , – его официальная биография на сайте МЭИ гласит:

390

Там же.

391

Там же. Д. 109. Л. 183.

После возвращения в СССР с 1933 по 1946 год [Соловьев] руководил Центральной службой релейной защиты и автоматики Мосэнерго и преподавал одновременно в Московском энергетическом институте [392] .

Репрессии проредили Мосэнерго, тот же Буклей, работавший там инженером, исчез навсегда в чекистских застенках. А Соловьев, уйдя в 1946 году из Мосэнерго в МЭИ, полностью отдался академической деятельности, стал автором известного учебника, лауреатом двух Сталинских премий (1950 и 1952), награждался орденами и медалями. Умер И. Соловьев в 1970 году.

392

Сайт Национального исследовательского университета “МЭИ”. https://mpei.ru/Science/ScientificEvents/scientificschools/elenergyeng/Pages/solovvevii.aspx

50

При попытке разыскать хоть кого-нибудь из лиц, которых бывшие советские студенты упомянули на допросах в НКВД, с помощью базы данных пассажиров пароходов, прибывавших в Нью-Йорк, The Statue of Liberty – Ellis Island Foundation, Inc., удалось найти лишь профессора Иосифа Ческиса, жителя Бостона, штат Массачусетс, который действительно посетил СССР, но несколько раньше, чем утверждал Е. Я. Буклей, не в 1930-м, а в 1927 году. Также, с некоторой долей вероятности, можно утверждать, что нашлись следы Буни Грейсера-Гройсера и его сестры мисс Стар. В 1906 году на пароходе “Тевтоник” в Нью-Йорк из Житомира прибыла 25-летняя Чайка Грейсер с двумя малолетними детьми – 6-летней Ривкой (Ребеккой) Грейсер и 2-летним Борухом Грейсером. Другие подходящие Грейсеры или Гройсеры в базе данных отсутствуют. Если это предположение верно, то в 1931 году рано овдовевшей хозяйке пансиона мисс Стар был всего 31 год, а ее брату Буне Грейсеру – 27. Следов Халфина и его жены Хавы, равно как и Ряскина-Раскина, разыскать не удалось (в базе данных слишком много Раскиных, и какой из них – “тот самый” Ряскин, установить невозможно, не зная его имени [393] ).

393

Единственный “подходящий” Ряскин (Harry Raskin), въехавший в США в 1926 году, являлся уроженцем США, а не эмигрантом из России.

51

Выяснив у Чернявского про “троцкиста” Ряскина, Дмитриев попробовал разведать обстановку и по белогвардейской линии. Но Чернявский упорно отрицал любые контакты с белогвардейцами. Пришлось Дмитриеву вернуться на грешную землю СССР и вновь приняться за “контрреволюционную” группу военных. Для начала Дмитриев зафиксировал в протоколе, что Чернявский после возвращения в СССР рассказывал своим друзьям о жизни в США:

Я вернулся первый раз из Америки в июне 1933 года. Я встретился со своими друзьями и товарищами – Гвоздиковым, Бузановым, Новожиловым, Ивановым и Миловидовым. Я с восторженностью рассказывал им обо всем том, что видел в Америке. Я указывал на то, что СССР не добраться до такого уровня. Тут я повторил те выводы в отношении отсталости, невозможности осуществления лозунга “догнать и перегнать”, к которым я пришел, находясь в Америке. Я сделал ударение на том, что виною такого положения вещей является неправильная политика партии и Соввласти… Мы сошлись на том, что виновником такого положения является ЦК партии и в особенности Сталин. Далее мы сошлись на том, что необходимо начать будировать, организовываться для борьбы, создавать постоянные группы, накапливать силы. Вопрос мы заостряли на Сталине, в котором мы видели виновника разорения страны [394] .

394

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 108. Л. 121.

По показаниям Чернявского, для исправления положения друзья решили бороться за свержение руководства ВКП(б). Но при выработке тактики борьбы мнения разделились.

Часть моих товарищей стояла за так называемый короткий путь, т. е. путь террористических действий, а другая часть – за так называемый длинный путь, т. е. за путь накопления сил с тем, чтобы в определенный момент их можно было бы вывести на улицу и начать действовать [395] .

За “короткий путь”

якобы высказались Новожилов и Иванов (что и предопределило их скорый арест). Себя Михаил Кондратьевич предусмотрительно отнес к сторонникам “длинного пути”. При этом он показал о “террористических настроениях” донесшего на него Козырева (со слов Иванова), а также Новожилова и Дорошина. На этом допрос закончился. Редактировал важный протокол сам замнаркома Яков Агранов, после чего документ был послан Сталину. А Чернявский изнывал в тюремной камере, понимая, что дела его плохи. В отчаянии пытался придумать хоть что-то, что могло бы облегчить его участь. Но, как и многие в его положении, не придумал ничего иного, кроме как донести еще на нескольких своих знакомых в надежде задобрить следователя и продемонстрировать, что он полностью “разоружился” перед органом пролетарской диктатуры. Через надзирателя передал Чернявский заявление Дмитриеву с просьбой о вызове на допрос. Просьба была удовлетворена, и 19 марта Чернявский рассказал следователю об антисоветских взглядах еще девяти человек, включая вскоре арестованного М. Н. Рябинина, который когда-то вместе с ним работал в 3-м (информационно-статистическом) отделе Разведупра, а потом обогнал в карьерном росте, став начальником 1-го отдела [396] . Но все же Чернявский продолжал отрицать наличие у этих людей террористических намерений. Через день, на допросе 21 марта [397] , Михаилу Кондратьевичу пришлось рассказать и о “троцкизме” преподавателя Военно-химической академии Г. Б. Либермана, упомянутого В. И. Козыревым на допросе 9 февраля (Либерман тоже был вскоре арестован). Вынужден он был также признаться, что Козырев сообщал ему о “неестественной смерти” Аллилуевой и о “якобы имевшем место браке Сталина с дочерью Кагановича” (последний слух Козырев передал ему незадолго до ареста, в январе 1935 года). Но все это фиксировалось в протоколах лишь для проформы. Следователи же готовились разматывать “американскую линию” и шить Чернявскому террор. На допросе 24 марта Дмитриев вернулся к выяснению сведений о Ряскине, который, как это было заведено у чекистов, в протокольной записи начал приобретать демонические черты. Чернявский рассказал, что познакомился с Ряскиным в пансионе мисс Стар (в то время он еще называл ее Мильман), где, собственно, познакомились с ним и все остальные столовавшиеся там студенты, включая “советского агента” С. А. Шумовского. Знакомство произошло по наводке студентов Брагина и Пучкова (того самого, который “сожительствовал” с женой злостного “троцкиста”). Протокол допроса составлен так, будто Чернявский сначала упорно сопротивляется давлению следователя и отрицает даже, что сообщил Ряскину о своих “троцкистских” взглядах. Но следователь припирает его к стене ловко заданным вопросом, после чего Чернявский понимает, что сопротивление бесполезно, и начинает сознаваться. “Выясняется”, что Михаил Кондратьевич “скрыл от следствия свои подлинные отношения с Ряскиным”:

395

Там же. Л. 122.

396

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 109. Л. 41–49.

397

Там же. Л. 133–137.

Я знал от самого Ряскина, что он является троцкистом, и открылся ему в том, что также являюсь троцкистом. Кроме того, Ряскин склонил меня принять задания для ведения контрреволюционной работы в СССР по возвращении из Америки… В середине 1932 г., после сравнительно непродолжительного взаимного прощупывания, мы открылись друг другу, что являемся троцкистами. Этому предшествовал ряд бесед по вопросу о положении в СССР, положении в ВКП(б), в которых мы одинаково отрицательно охарактеризовали работу руководства партии во главе со Сталиным. Ряскин рассказал мне, что пытается наладить троцкистскую работу среди советских студентов, что имеет в этой работе некоторый успех [398] .

398

Там же. Л. 185.

Тут следователь прервал разоткровенничавшегося подследственного и попросил его рассказать все, что тому было известно о Ряскине (так прямо и записано в протоколе: “Я вас прерву”). Надо же было облечь эту демоническую фигуру хоть в сколько-нибудь реальную плоть.

Ряскин рассказал, что он входит в бостонскую организацию американской коммунистической партии, но, будучи троцкистом, остается в ней для ведения троцкистской работы, что на таком же положении находится не он один, что он имеет специальные задания по находящемуся в Бостоне советскому студенчеству. Ряскин проявлял фанатическую преданность Троцкому. Он отзывался о нем с восторженностью. Не стеснялся он присутствием посторонних людей и часто говорил при отдельных советских студентах, что ВКП(б) совершила большую ошибку, изгнав Троцкого из СССР, что Троцкий – человек, беззаветно преданный коммунизму [399] .

399

Там же. Л. 185–186.

Чернявский даже называет этих студентов – тех же Пучкова, Брагина и парторга группы Медкова (последний, дескать, “возражал”). Но Медков на допросе простодушно сообщил, что с Ряскиным не знаком. Пришлось Дмитриеву, ссылаясь на показание Чернявского, клещами тянуть из парторга хоть какое-то подобие признания (ведь Медкова пока что не предполагалось арестовывать, и поэтому применить к нему всю “гамму” чекистских методов не представлялось возможным – Дмитриев мог лишь слегка припугнуть его). Получилось крайне неубедительно:

Повторяю, я с Ряскиным не знаком. Вспоминаю такой случай, в какой-то компании, когда это было, я точно не помню, одно лицо из бостонского населения, фамилию я его не знаю, действительно выступало с защитой Троцкого. Я возражал. Допускаю, что этим лицом мог быть Ряскин. Этим лицом не могли быть ни Чесскис, ни Халфин, по-видимому, это и есть Ряскин [400] .

Демонизация почти бесплотного Ряскина продолжилась в протоколе допроса Чернявского:

400

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 111. Л. 81.