Анатомия «кремлевского дела»
Шрифт:
однажды мама пришла с работы, легла и сказала, что у нее страшно болит голова, поэтому она не будет готовить еду и попросит соседку сходить со мной в столовую. Как мне было интересно впервые побывать в настоящей столовой! То ли соседка была человеком знающим и поняла, что к чему, то ли мама успела ей что-то сказать, но мы гуляли часа два. Когда вернулись, то мамы уже не было. Мне сказали, что она заболела и ее забрали в больницу [418] .
На допросе 11 марта 1935 года Татьяне Ивановне снова пришлось встретиться с Георгием Молчановым, который и в этот раз, увы, не спешил проявлять “свое обычное глубоко-человечное отношение”. К тому же теперь он орудовал в паре с Люшковым. Опытные чекисты умело подвели Татьяну Ивановну к даче нужных признаний. Поскольку Глебова не стала с ходу очернять своего мужа и его брата, следователям пришлось напомнить ей о контрреволюционном пасквиле-рисунке, который, по только что полученным показаниям Н. Б. Розенфельда, якобы висел на стене их квартиры до середины 1934 года. Пришлось Глебовой согласиться, что рисунок
418
Ленинградская правда, 5 ноября 1989 г., “Слово об отце”.
Признаю, что мое поведение в отношении партии было двурушническим и предательским, что я этим способствовала к.-р. деятельности Каменева и других [419] .
Сделав такое признание, Глебова решила больше не уступать следствию и категорически отрицала, что ей было известно о “террористической деятельности” мужа и его единомышленников после возвращения Каменева из минусинской ссылки в 1933 году. Отрицала она и разговор с Н. Б. Розенфельдом, в котором проводились параллели между Сталиным и Гитлером. Но и следователи не ослабляли нажим:
419
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 108. Л. 107.
Вы в начале сегодняшнего допроса отрицали какую бы то ни было свою осведомленность о к.-р. намерениях и деятельности Каменева и его единомышленников. Затем вы признали, что вы были двурушником и предателем в партии и способствовали к.-р. деятельности Каменева и других до конца 1932 г. Пытаясь обмануть следствие, вы сами запутались [420] .
Татьяна Ивановна держалась, не уступала. Следователи дали ей протокол на подпись. И вдруг, уже после подписания, Татьяна Ивановна попросила дополнительно внести в него еще одно признание:
420
Там же. Л. 110.
Вспоминаю, что вскоре после ареста Каменева по делу убийства тов. Кирова ко мне на квартиру зашла Ольга Равич [гражданская жена г. Зиновьева. – В. К.], которая выражала тревогу за судьбу арестованных. Она высказывала опасение, что с ними расправятся, и приводила в пример события 30 июня в фашистской Германии. Я реагировала резко отрицательно на возможность сравнения положения в стране с фашистской Германией. Допускаю, что я передала этот свой разговор с Ольгой Равич Н. Б. Розенфельду [421] .
421
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 108. Л. 110–111.
Автором столь “удачного” (можно даже сказать – “ударного”) сравнения был, конечно, сам Григорий Евсеевич Зиновьев. После ареста Бакаева и Евдокимова, смертельно испуганный, он примчался к Каменеву и “бросил ему фразу”, что боится, “как бы с делом убийства Кирова не получилась такая же картина, как в Германии 30 июня, когда при расправе с Рэмом заодно был уничтожен и Шлейхер” [422] .
Что касается Глебовой, то вне зависимости от исхода допроса и содержания протокола ничего хорошего ее не ждало. Она все же попыталась еще раз обратиться к вождю народов. Оправившись от потрясения после допроса, она 14 марта написала Сталину письмо, в котором отрицала террористические намерения Каменева, понимая, что и сама страдает и томится в тюрьме именно из-за этого обвинения. “И сейчас я не могу заставить себя поверить, чтоб он мог злоумышлять против вас, в ком он видел для себя единственную надежду на какое-либо привлечение к политической работе”, – писала она самому главному секретарю ЦК. Она буквально бросалась ему в ноги:
422
Там же. Д. 109. Л. 59.
На личном свидании 29 января 1935 г. он мне каялся, рыдал, что никакой контрреволюционной работы по возвращении из Минусинска не вел и виноват по совокупности за сохранение контрреволюционной группы зиновьевцев, от которой формально отошел, не разоблачив ее, став таким образом соучастником гнусного злодейства. Я ответила ему, что, если б он продолжал свою контрреволюционную работу, я застрелила бы его собственной рукой. Других мнений, иного отношения к этому вопросу у меня не может быть. Вся моя кровь до последней капли принадлежит партии и Вам [423] .
423
Кочетова
Не помогло. Обвинения с Каменева никто и не думал снимать, а для самой Татьяны Ивановны “кремлевское дело” закончилось трехлетней ссылкой в Бийск по приговору Особого совещания при НКВД.
54
Одиннадцатого марта 1935 года следователи Каган и Сидоров вновь принялись за молодого инженера Бориса Розенфельда. Теперь с ним не церемонились – чекистам надоело его “запирательство”. Если на прошлом допросе Борис отрицал свою причастность к подготовке теракта, то сейчас следователи объявили ему, что его участие в террористической борьбе “с несомненностью установлено”, по-видимому подкрепив это заявление соответствующими угрозами (в таких случаях обычно угрожали расстрелом за отказ от чистосердечного признания – подобный отказ воспринимался как неприкрытая борьба с “органами советской власти”, на что был, по мнению чекистов, способен только злейший враг).
Не выдержав давления, Борис признался, что на предыдущем допросе “показал неправду”. Он повторил свой рассказ о том, как мать, находясь после ареста Зиновьева и Каменева по делу об убийстве Кирова в состоянии аффекта, воскликнула, что готова сама убить Сталина. Только теперь он сообщил, что не “обрывал” ее и не возражал ей, а полностью с нею согласился. Естественно, матерью дело не ограничилось – пришлось давать показания и против отца:
Это было позднее, по-моему, в 1933 году, после возвращения Каменева из ссылки. Мой отец, Н. Б. Розенфельд, имел со мной беседу о Каменеве. Он мне сказал, что возвращение Каменева из ссылки не решает вопроса о нем, что Каменев чувствует себя угнетенным, так как он устранен от политической деятельности, к которой Сталин его не допустит. По словам Н. Б. Розенфельда, до тех пор, пока Сталин находится у руководства, рассчитывать на возвращение Каменева к политической деятельности нельзя. Весь разговор отца со мной отражал настроения Каменева, с которым отец имел по этому поводу беседы. В заключение мне отцом было заявлено, что он и Каменев пришли к выводу о необходимости устранения Сталина… О моих террористических настроениях отец знал, его заявление о необходимости устранения Сталина фактически являлось указанием о необходимости подготовки террористического акта [424] .
424
Лубянка. Сталин и ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 – декабрь 1936. М.: МФД, 2003, с. 628–629.
По новым показаниям Бориса получалось, что начиная с 1933 года его отец, мать и Екатерина Муханова только и думали о том, как бы им убить Сталина. Они якобы неоднократно совещались об этом в присутствии Бориса. Причем отец был наименее кровожаден – менее сдержанно вела себя мать, а уж Екатерина Муханова была в этом виде спорта чемпионкой. Бурный поток чекистских фантазий, излагаемых, впрочем, от лица Бориса, с трудом умещался в бумажное русло протокола:
[Муханова] происходит из родовитой дворянской семьи, кто-то из членов ее семьи принимал активное участие в Белом движении, сама она всеми фибрами души ненавидит советскую власть. Озлобление ее против существующего строя было настолько резко, что она готова была идти на любые шаги. Муханова считала, что бороться с большевиками можно только путем террора. Я считал, что террористические намерения Н. А. Розенфельд в известной мере являлись следствием пропаганды террора со стороны Мухановой [425] .
425
Там же. С. 629.
Эти показания можно объяснить двояко: в них то ли присутствует робкая попытка молодого человека хоть как-то защитить мать, то ли отражен замысел чекистов отвести Мухановой главную роль в осуществлении теракта.
А дальше следователи приступили к конструированию четвертой “группы террористов”. Как мы помним, в протоколе допроса Е. К. Мухановой от 8 марта 1935 года были перечислены пять групп, готовивших теракт в Кремле. Под номером четыре значилась группа “бывших троцкистов вне Кремля”, возглавлявшаяся Борисом Розенфельдом, куда якобы входили “преимущественно инженеры”: какой-то Володя, младший сын Троцкого Сергей Седов, начальник Бориса на электростанции, где тот до ареста работал, с фамилией “на букву Ф”. На роли “младотеррористов” также пробовались некий инженер Масалов и сын Ю. М. Стеклова, но, видно, не подошли. Все это в свете недавних успехов следствия выглядело просто несолидно, и чекистам пришлось провести новый “кастинг”. Теперь кандидатами на исполнение главных ролей в этой мизансцене стали бывший секретарь Каменева Ф. И. Музыка и приятель Бориса студент-медик (1909 года рождения) Л. Я. Нехамкин. Интересно отметить, что старший брат Льва Яковлевича, Николай, занимал в то время ответственный пост в НКВД, служа где-то в провинции в звании младшего лейтенанта ГБ. Второй старший брат, Марк Дубровский, в середине 20-х годов исполнял должность прокурора Ярославской губернии, а на момент ареста Льва был уже помощником прокурора республики (то есть В. А. Антонова-Овсеенко). Сестра Льва, Ада Чернявская, работала журналисткой, видимо, в газете “Гудок”. Фамилию Нехамкина Борис впервые назвал на допросе 28 февраля 1935 года, а уже 7 марта арестованного Льва Яковлевича допрашивал порученец СПО лейтенант ГБ Горбунов (протокол этого первичного допроса Сталину не направлялся, и о его содержании остается только гадать).