Анатомия «кремлевского дела»

Красноперов Василий Макарович

Вот так в те годы (да и, пожалуй, во все эпохи) простая, чистая и незамутненная зависть прикрывалась лицемерными фразами о “дисциплине” и аналогичных неосязаемых сущностях.

Тут надо заметить, что и впоследствии “донжуанский список” Енукидзе продолжал неумолимо расти. Когда дошло дело до допроса секретаря Енукидзе Л. Н. Минервиной, та смогла подтвердить уже содержавшиеся в нем фамилии и добавить новую:

Машинистка Ищукова рассказывала о том, что Енукидзе хорошо к ней относится, что она бывает у него на дому, что он привез ей из-за границы какие-то подарки. Она появлялась в ложе № 1 Большого театра и афишировала свое знакомство с Енукидзе… Енукидзе посещала машинистка Воронецкая, которая как-то мне сказала, что она идет обедать к Авелю Сафроновичу, Енукидзе хорошо относился также к стенографистке Лутшвейт, которую Енукидзе посещал у нее на квартире. Енукидзе посещал также сотрудницу Кремлевской библиотеки [Е. Д.] Иванову. Раньше Енукидзе посещала также Ирина Гогуа [453] .

453

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 109. Л. 219–220.

Вернемся, однако, к допросу Ельчаниновой. Сделавшаяся чрезвычайно словоохотливой и уже, по-видимому, плохо соображая, где находится, комсомолка понесла полную околесицу. На вопрос следователя о том, что ей известно о “террористических

намерениях” оговоренных ею людей, Вера ответила:

Ничего не известно. Буркова в октябре или ноябре месяце сего года мне говорила, что на Сталина готовилось покушение и что вследствие этого предприняты меры по усилению охраны Кремля [454] .

454

Лубянка. Сталин и ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 – декабрь 1936. М.: МФД, 2003, с. 636.

Буркова, конечно, превзошла самое себя в попытках взять первый приз на необъявленном конкурсе кремлевских сплетниц, но теперь это оборачивалось для нее большими проблемами. Следователь, естественно, тут же насторожился и потребовал от Ельчаниновой указать источники информации Бурковой. Вера ответила, что знать не знает, а на вопрос, почему же не поинтересовалась, ответила, что “растерялась от такого сообщения Бурковой и не спросила”. Но так просто отделаться от следователя не удалось. Голубев, почувствовав, что тема может оказаться перспективной, лишь усилил хватку:

Откуда, по вашему мнению, могли быть у Бурковой сведения о покушении? Вы как близкий друг ее не можете не знать ее связи [455] .

Пришлось Вере рассказывать о некоем Петре, шофере Кагановича, который ухаживал за Людмилой Бурковой и мог послужить источником сведений о “покушении”. Голубев понял, что придется отложить на потом расследование данной версии, и зафиксировал показания Ельчаниновой в протоколе. Позже он действительно вернулся к этому вопросу, допрашивая 20 марта уже саму Буркову. Та показала, что знакома с Петром Сергеевичем Ушаковым, шофером транспортного отдела ЦИК. Как ни странно, Людмила на шофера возводить напраслину не стала, а охарактеризовала его весьма положительно, хотя в чекистском протоколе эта характеристика выглядит весьма комично:

455

Там же.

Я сожительствовала с ним, конец 1931 г. и начало 1932 г. Ничего о нем не знаю. Мне казался он хорошим парнем. Из его разговоров мне было известно, что он член ВКП, имеет жену и дочь [456] .

Сразу видно честного человека и примерного семьянина. И работника, умеющего держать язык за зубами. Неудивительно поэтому, что полный тезка Ушакова, 1894 года рождения, числится в базе данных сотрудников НКВД. Известно, что в 1945 году Петр Сергеевич работал шофером гаража НКВД, имел звание младшего лейтенанта ГБ. Закончил службу в 1950 году в звании старшего лейтенанта ГБ. А все это благодаря Бурковой, которой хватило ума не сообщить следователю Голубеву ни одного факта, могущего хоть как-то опорочить Ушакова.

456

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 109. Л. 65.

Продолжая допрос Ельчаниновой, Голубев стал допытываться, а не вел ли кто-нибудь еще разговоров о терроре. Не зная, что ответить Голубеву, но и не желая его злить, Ельчанинова поведала душераздирающую историю:

О терроре больше ничего не слышала. Короткин Б. И. [когда-то личный секретарь Чичерина, а ныне консультант Секретариата Президиума ЦИК СССР по спецвопросам [457] . – В. К.] мне рассказывал, что одним из художников (фамилия мне неизвестна) была написана картина “Сталин в почетном карауле у гроба Кирова”. На картине рядом со Сталиным была изображена смерть, протягивающая руку к Сталину. Короткин говорил, что художник был вызван Поскребышевым и у него сознался, что писал картину по определенному заданию [458] .

457

Ирина Гогуа вспоминала: “Когда я родила Таню, еще не было нашего дома “Кремлевский работник” [на Малой Никитской, 16. – В. К.], и мне дали комнату в Спасо-Песковском переулке на Арбате, это перед Собачьей площадкой. Как я теперь понимаю, в коммунальной квартире дали одну комнату, где кто-то когда-то был арестован. Вот в этом доме, двумя этажами выше, жил Георгий Васильевич Чичерин. А так как его секретарь, бывший секретарь, – вот характерно для Енукидзе: чтобы сохранить этого человека Чичерину, который был уже никто и ничто, Енукидзе взял его в наш аппарат, его помощник никогда ничего у нас не делал, но это давало возможность ему обслуживать Чичерина. С Борисом [Короткиным] у меня были хорошие отношения, он всегда говорил: “Ну, что сказать о старике? Пьет коньяк и играет на рояле”. Червакова И. Песочные часы: История жизни Ирины Гогуа в восьми кассетах, письмах и комментариях. Дружба народов, 1997, № 4, с. 59–104; № 5, с. 75–119. Электронное издание, https://vgulage.name/books/gogua-i-k-pesochnye-chasy-avtor-chervakova-i/, с. 86.

458

Лубянка. Сталин и ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 – декабрь 1936. М.: МФД, 2003, с. 637.

Точно как у Александра Солженицына: “Какое ж задание – ни Шухов сам не мог придумать, ни следователь. Так и оставили просто – задание”. Отличие заключалось лишь в том, что зафиксированный в протоколе вопиющий случай произошел на самом деле, причем незадолго до самого допроса, в январе 1935 года. Речь в показаниях Ельчаниновой шла о художнике Н. И. Михайлове. Тот действительно, как он сам признался на спешно созванном 23 января 1935 года заседании правления МОССХ, сделал эскиз картины, изображавший Сталина, Ворошилова и Кагановича у гроба Кирова. Эскиз был в числе других работ представлен на какой-то выставке, сфотографирован. По словам председателя Союза художников, фотографию злосчастного эскиза намеревались поместить в журнале “Искусство” как иллюстрацию к статье, “мобилизующей нашу художественную общественность, чтоб выставку, посвященную памяти тов. Кирова, мы подготовили с большим революционным энтузиазмом”. Но что-то пошло не так. То, что было незаметно на цветной картине, проступило на черно-белой репродукции. Репродукция попалась на глаза Сталину, и тот, разглядев на ней рядом со своим изображением скелет, как бы спрятанный в складках красного знамени, громко высказал свое

недовольство художником. Трудно поверить в такую мелочность вождя, но все последующие события и та фантастическая быстрота, с какой они произошли, свидетельствуют о том, что инициатором их действительно выступил Сталин. Вообще, эта печальная история стала как бы репетицией “кремлевского дела”: непонятно как попавшая к Сталину фотография, болезненная реакция вождя, скорая расправа над “виновным”… На собрании Союза художников, куда были приглашены начальник Главлита (то есть цензурного ведомства) Б. М. Волин, философ П. Ф. Юдин и литературные критики-киллеры С. С. Динамов и А. С. Литовский, судя по стенограмме [459] , разворачивались дикие сцены. Председатель Союза художников А. А. Вольтер представил присутствующим драматическое описание зловещей картины: “Тов. Сталин, видимо, со всей скорбью прощается со своим другом. Стоит тов. Ворошилов – по намекам. Стоит тов. Каганович. Между ними четко обрисован скелет, череп. Здесь видите плечи, дальше рука. И эта костлявая рука захватывает тов. Сталина, затем этот блик – рука, которая захватывает за шею тов. Ворошилова. Дальше идет очень подозрительная линия складок, но если приглядеться внимательно к этим пятнам, то получается точно абрис ноги скелета. Вы видите в этом месте утолщение, здесь коленная чашечка, а дальше пяточная кость и нога”. Вольтер для убедительности даже анатомический атлас захватил с собой и охотно демонстрировал присутствующим изображения разных частей скелета, сравнивая их с теми, что виделись ему на репродукции. Напрасно несчастный художник оправдывался, что между Сталиным и Ворошиловым не скелет, а “намек на толпу”, не костлявая рука смерти, а “головы, уходящие в перспективу”. “Если бы я знал, что так будут строго к этому эскизу относиться, – уверял собравшихся убитый горем Михайлов, – я бы довел это до конца. Я делал эскиз ровно один день, даже не делал предварительных набросков”. Но не тут-то было. Художники, сыпля терминами, дружно изобличали бывшего коллегу по цеху, а приглашенные товарищи придавали делу нужный политический оттенок. Философ Юдин с прокурорской прямотой припечатал: “Мерзавцев у нас много, и одним из таких мерзавцев является Михайлов. И он, мерзавец, выступает против нас. Нужно поступить с ним так, как поступают с мерзавцами революционеры, ему не место в наших рядах”. А цензор Волин охарактеризовал картину как “призыв к террору”. Михайлова сравнивали с Леонидом Николаевым, объявили его белогвардейцем и контрреволюционером. В резолюции, принятой собранием, говорилось: “Мы, советские художники… ставим перед государственными органами вопрос о недопустимости пребывания этого мерзавца среди советских людей”. Потрясенный художник, не зная, что ему предпринять, вернулся домой и засел за письмо Ворошилову, призывая его разобраться в чудовищном недоразумении:

459

ЦГАЛИ. Ф. 2943. Оп. 1. Ед. хр. 46. Опубликовано: Континент. 1992. № 3 (73), с. 191–217, публикация Г. Загянской.

Эскиз “У гроба Кирова” был признан вначале одним из серьезных набросков. Комиссия в составе тт. Стецкого, Эйдемана и др. вначале одобрила эту работу, и она около 20 дней висела на выставке, не вызывая никаких нареканий <…> … при просмотре лично тов. Сталиным фотоснимка моего эскиза, говорят, что он будто бы сказал, что “художник, вероятно, подшутил”, указав на тень призрака, стоящего в группе окружающих гроб с т. Кировым, и дал на рассмотрение художникам. Это будто бы его личное замечание некоторые художники и т. Юдин использовали для травли меня и причисления к контрреволюции… Умоляю вас – дать указания кому следует о прекращении кошмарной травли, развернутой против меня, и о восстановлении меня в правах члена Союза художников [460] .

460

Янковская Г. Архивный фонд К. Е. Ворошилова как источник по социальной истории советского изобразительного искусства. Вестник Пермского университета. История. 2011. Выпуск 3 (17), с. 111.

Мы не знаем, действительно ли Михайлову удалось попасть на прием к Поскребышеву. Но буквально через три дня после собрания, вечером 26 января, за Николаем Ивановичем пришли из НКВД. Письмо Ворошилову он даже не успел подписать, и адресату оно было отправлено кем-то из родственников художника. Следствие длилось два месяца, после чего Особое совещание приговорило художника к пяти годам лишения свободы. Отбыв срок заключения в северных лагерях, он вышел на свободу, но тут же умер от инсульта.

60

Под конец допроса Голубев спросил у Ельчаниновой об “антисоветской деятельности” библиотекарши Е. А. Петровой – а все потому, что ему вскоре (в этот же день) предстояло ее допрашивать. Ельчанинова показала, что Петрова на работе “группировалась” с Н. И. Бураго и З. И. Давыдовой, а также “высказывала недовольство снабжением” (то есть клеветнически утверждала, что в магазинах нечего купить), да еще и “всегда отрицательно относилась к комсомольской молодежи” (Петровой на момент ареста было 42 или 43 года) [461] . Больше Голубев, несмотря на свой угрожающий вид, ничего добиться от Ельчаниновой не сумел, поэтому, сунув ей протокол на подпись, вызвал надзирателя, чтобы тот увел Веру обратно в камеру. И тут же приказал привести к нему Екатерину Петрову. Будучи беспартийной, Екатерина Александровна в далеком 1921 году работала в Наркомате национальностей под началом самого товарища Сталина – но теперь арестовали ее, как любили подчеркивать в таких случаях чекисты, вовсе не за старые заслуги. Голубева интересовали дела сегодняшние. Задав ей для виду пару ничего не значащих вопросов, он перешел к делу и попросил охарактеризовать библиотекарш Розенфельд, Муханову и Давыдову. Однако и здесь его ждала неудача. Петрова заявила, что испытывала к Розенфельд и Мухановой такую неприязнь, что даже говорить с ними не могла, поэтому она, мол, ничего о них не знает [462] . Да и с Давыдовой у нее ничего общего нет, в разговоры с ней не вступала. Тогда Голубев заявил, что имеет показания о том, что Петрова “группировались с антисоветскими лицами, работавшими в Правительственной библиотеке, как то: Давыдовой, Розенфельд, Бураго, Синелобовой и другими” [463] , произвольно расширив состав членов “группировки”. Но Петрова на уловку не поддалась и продолжала упорно отрицать свою осведомленность о чьей-либо “контрреволюционной”, “антисоветской”, “клеветнической” или какой-либо иной предосудительной деятельности. Признавая существование в библиотеке “дворянского гнезда”, она тут же от него отмежевалась. На том допрос и закончился. Однако Голубев и не думал опускать руки. Он допрашивал Петрову еще два раза, буквально выжимая из нее показания. И Петрова была вынуждена бросить тень на Наталью Бураго, с которой была особенно близка:

461

Лубянка. Сталин и ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 – декабрь 1936. М.: МФД, 2003, с. 637.

462

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 108. Л. 210.

463

Там же. Л. 210–211.