Анатомия «кремлевского дела»

Красноперов Василий Макарович

Накануне съезда Советов РСФСР Бураго мне говорила, что Муханова звонит к ней несколько раз и добивается свидания. Причины необходимости свидания по телефону не называет. Подозрительным мне это кажется потому, что до этого времени после увольнения Мухановой между нею и Бураго не было разговоров по телефону. Бураго мне не говорила также, что она встречалась где-либо в это время с Мухановой. Если бы встречи были, мне бы Бураго сказала бы… Я говорила Бураго, зачем она вступает в разговоры с Мухановой, зная, что она уволена как неблагонадежный элемент [464] .

464

Там же. Д. 109. Л. 161–162.

Ну и что же здесь подозрительного, спросит неискушенный читатель (этот же вопрос задал подследственной и Голубев). А вот что:

Часть сотрудниц библиотеки работали на съезде Советов РСФСР и СССР – Муханова могла думать, что и Бураго попадет на съезд и будет иметь доступ к вождям. Вот в связи с этим и возникают у меня подозрения [465] .

XVI Всероссийский съезд Советов проходил 15–23 января 1935 года, а VII съезд Советов СССР – с 28 января по 6 февраля.

Этот период совпал с началом “кремлевского дела”. Через несколько дней после окончания съезда РСФСР была арестована Нина Розенфельд. Почуяв неладное, но не понимая толком, что происходит, Муханова попыталась выяснить подробности происходящего:

465

Там же. Л. 162.

Я знаю, что Муханова периодически звонила по телефону Н. А. Розенфельд. Она продолжала звонить по телефону и после ареста Розенфельд… К телефону подошла я; на просьбу Мухановой позвать к телефону Розенфельд я сказала, что ее нет. Муханова меня спросила: “А скажите – она еще работает у вас?”… Я сказала, что не вижу ее два дня. На этом наш разговор прекратился [466] .

Петрова, судя по ее показаниям, и сама не вполне понимала происходящее. Да и на всех сотрудниц Правительственной библиотеки первые аресты по “кремлевскому делу” произвели гнетущее впечатление, что, впрочем, удивления не вызывает:

466

Там же. Д. 110. Л. 112–113.

После того, как Розенфельд не выходила на службу, я несколько раз в разговорах с Давыдовой выражала беспокойство о ней, предполагая, что с Розенфельд случилось какое-то несчастье. Выслушав меня, Давыдова резко мне заявила: “Должны же вы, наконец, понять, что она арестована”. Т. к. следующие дни сопровождались увольнениями и арестами сотрудников в Кремле, я в разговоре с Давыдовой задала ей вопрос: “Что все это значит?” На это Давыдова ответила: “Очередь за мною, за Бураго и за вами. Сегодня мы расходимся, и неизвестно, встретимся ли завтра” [467] .

467

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 110. Л. 113–114.

Эти искренние показания обвиняемой Голубеву ничего не стоило втиснуть в прокрустово ложе чекистского сюжета. Петровой пришлось признать, что “этой фразой Давыдова подчеркнула, что она рассматривает меня как человека, принадлежащего к ее к.-р. кругу, хотя я не отношу себя к этой группе людей” [468] . Жалкую оговорку подследственной Голубев, хоть и зафиксировал в протоколе, но только затем, чтобы сразу безжалостно отринуть: “Вы снова говорите неправду. Из ваших же показаний видно, что Давыдова рассматривала вас как своего единомышленника” [469] . Действуя таким образом, Голубев постепенно добился признания Петровой в том, что, зная о контрреволюционной деятельности Розенфельд, Бураго и Давыдовой, она никуда об этом не сообщила. Этого хватило для того, чтобы Особое совещание при НКВД приговорило Екатерину Александровну к трем годам ссылки.

468

Там же. Л. 115.

469

Там же.

61

Следствие вступило в “горячую фазу”. К началу второй декады марта был накоплен значительный объем показаний, расширен круг подозреваемых и в целом придуманы и продуманы схемы “преступной деятельности” арестованных. Теперь предстояло облечь эти схемы в плоть и напитать кровью живых людей. Работа велась сразу по многим направлениям – надо было спешить, так как промежуточные результаты требовались уже к концу второй декады. Ежову, только что (10 марта) назначенному главой ОРПО ЦК ВКП(б), предстояло начать работу над текстом сообщения Политбюро ЦК ВКП(б), призванного объяснить членам партии причины снятия Енукидзе с поста секретаря Президиума ЦИК СССР. К тому же еще 11 февраля 1935 года решением Политбюро была образована комиссия под председательством Ежова (в составе З. М. Беленького и М. Ф. Шкирятова), которой предписывалось “проверить личный состав аппарата ЦИК СССР и ВЦИК РСФСР, имея в виду наличие элементов разложения в аппарате и обеспечение полной секретности всех документов ЦИК и ВЦИК” [470] . И результаты работы этой комиссии не должны же были повиснуть в воздухе.

470

Павлюков А. Ежов. Биография. М.: Захаров, 2007, с. 66.

Продолжились допросы военных работников, связанных с комендатурой Кремля. 13 марта был допрошен В. И. Козырев, а 14 марта – начальник Секретного отдела Управления комендатуры Кремля Н. Н. Мищенко [471] . Не совсем понятно, почему последнего арестовали. Его фамилию еще 10 февраля на допросе назвал П. Ф. Поляков, но абсолютно в нейтральном ключе – мол, вокруг Мищенко, самого Полякова и других военных велись разговоры об их сожительстве с “разными женщинами”. Казалось бы, этого “компромата” было явно недостаточно для ареста, как и того факта, что брат жены Мищенко – латыш Карл Янович Вейдеман – поддерживал письменную связь с родней в Латвии. Вот в 1938 году – другое дело: вскоре после начала массовой операции по ликвидации “латышского национального центра” Карл Янович был арестован и приговорен к расстрелу. Тем не менее 5 марта 1935 года Мищенко арестовали. При обыске у него нашли произведения Троцкого и какую-то “дискуссионную троцкистско-зиновьевскую литературу”, но Николай Николаевич наотрез отказался признать, что хранил ее с какой-либо определенной целью. Во время допроса Мищенко сразу выяснилось, что он и Поляков дружно сожительствовали с пресловутой “женщиной легкого поведения” С. Г. Миндель, у которой якобы имелся еще один любовник в лице дежурного по Управлению комендатуры Кремля и одновременно помощника Мищенко Юрова, к жене которого, если верить докладной записке Д. И. Антипаса, в свою очередь, подбивал клинья сам комендант Кремля Петерсон. Сестра же С. Г. Миндель – Раиса Григорьевна, по словам Мищенко, “сожительствует с А. С. Енукидзе. Как-то Миндель С. Г. хвасталась, что А. С. Енукидзе привез ее сестре из-за границы подарки”. Впрочем, эти бытовые факты интересовали следователя Гендина в последнюю очередь, хотя и открывали перед ним возможность

применить отработанный психологический прием – как следует пристыдив подследственного, склонить его к нужным показаниям. Гендин добивался от Мищенко компромата на Полякова, Дорошина и Синелобова, но результаты оказались более чем скромными: Мищенко под нажимом следователя охарактеризовал Дорошина как “прямого двурушника и последовательного троцкиста”, а в отношении Полякова показал, что тот передавал ему “клевету” о самоубийстве Н. С. Аллилуевой, виня в нем Сталина и отзываясь о последнем “злобно-клеветнически”. О Синелобове же Мищенко вообще ничего не смог показать, сославшись на то, что Алексей Иванович – человек “замкнутый и малообщительный” да еще и избегающий общения с другими работниками комендатуры. Странно, что следователь не попытался расспросить Мищенко о событиях, ставших причиной самого возникновения “кремлевского дела”, – ведь именно Мищенко курировал секретных сотрудников, которые доносили ему о настроениях в кремлевском коллективе. Именно он должен был перепроверить с помощью этих сотрудников те факты “вражеской клеветы”, о которых в конце 1934 года Петерсон сообщил Енукидзе. Но как раз этими сведениями следствие почему-то не заинтересовалось. Допрос В. И. Козырева, проведенный следователем Дмитриевым 13 марта [472] , тоже ничего важного не дал: Козырев лишь уточнил, какого рода “клевету” ему передавал Дорошин, а он в свою очередь сообщал Чернявскому: что Аллилуева “умерла неестественной смертью”, что Сталин женился на дочери Кагановича и “проявляет бесчеловечное отношение к своему сыну, с которым он якобы отказался совместно проживать” (если последний слух находит свое подтверждение в мемуарах Светланы Аллилуевой [473] , то предыдущий ни на чем не основан: много позже немецкие военные допрашивали об этом же попавшего в плен того самого сына Сталина Якова Джугашвили: “Известно ли вам, что вторая жена вашего отца тоже еврейка? Ведь Кагановичи евреи?” Удивленный Джугашвили ответил, что все это слухи, чепуха [474] ). Также Дорошин передавал “клевету” о “разложении Бубнова и Буденного, указывая на то, что они вновь вступили в брак с женщинами из артистического мира”. Оба этих малозначительных протокола были направлены Сталину.

471

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 108. Л. 226–230.

472

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 108. Л. 195–196.

473

Аллилуева С. Двадцать писем к другу. М.: Известия, 1990, с. 83.

474

Иосиф Сталин в объятиях семьи. Сборник документов. Родина, edition q, Берлин, Чикаго, Токио, Москва, 1993, с. 81.

62

Шестнадцатого марта чекисты добрались и до Раисы Миндель. Ее допрос стал одним из самых сенсационных за все время следствия по “кремлевскому делу”. 29-летняя Раиса работала в Кремле с 1926 года (то есть с того момента, когда ей исполнилось 20 лет) в должности секретаря Секретариата Президиума ЦИК и референта по протокольным делам (то есть подчинялась непосредственно Е. С. Трещалиной). Следователь Славатинский начал с выяснения того, кто именно устроил Раису в Кремль. Оказалось – работник Наркомфина Итин, член ВКП(б). После оказания протекции как-то так получилось, что Итин стал мужем Раисы, но ненадолго, потому что, как объяснила Раиса, она начала сожительствовать со своим начальником В. К. Сотсковым, деля его, впрочем, с Ириной Гогуа. Следователь, подготовившийся к допросу (иными словами, получивший и изучивший изъятые во время обыска в квартире у Миндель материалы), поставил вопрос ребром:

Следствие располагает данными о том, что вы, работая в Кремле, бывали в кругу подозрительных лиц, не имеющих никакого отношения к Кремлю, посещали совместно с ними рестораны, участвовали совместно с ними в попойках и т. п. Подтверждаете ли вы это? [475]

Раиса категорически отвергла столь бесцеремонное заявление следователя, утверждая, что порочащие ее слухи могли появиться в результате проживания ее в “Метрополе”, но следователь начал предъявлять изъятые при обыске фотографии. На одной из них Раиса была изображена “в обществе явно подозрительных людей и в состоянии явного опьянения”. Однако, по словам Раисы, на карточке она была снята в обнимку с Сотсковым и его знакомым, неким доктором Бессоновым, а остальных людей не помнила. На другой фотографии Раиса оказалась запечатлена с орденом Красного Знамени на груди. Но и здесь нашлось объяснение – орден принадлежал члену ЦИК В. А. Аванесову, который в шутку нацепил его Раисе. А то, что у Раисы нашли несколько экземпляров этого снимка, объяснялось тем, что после смерти Аванесова в 1930 году Раисе были переданы дополнительные экземпляры из его архива.

475

Лубянка. Сталин и ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 – декабрь 1936. М.: МФД, 2003, с. 638.

Славатинский, снова сославшись на всевидящее и всеведущее следствие, заявил, что, по его данным, Раиса “распространяла среди беспартийных служащих Кремля слухи о своей близости к ответственным работникам”. Но Раиса и не думала уступать:

Отрицаю это. В частности, свою близость к Сотскову я тщательно скрывала от всех. Однако обо мне действительно циркулировали слухи о том, что я “фаворитка” Енукидзе. В частности, эти слухи распространяла обо мне сотрудница Секретариата Президиума ЦИКа СССР [Е. Л.] Гамильтон, которая после этого [22 августа 1930 г.] была уволена. Мне об этом рассказывала Ирина Гогуа. Действительно, внешнее отношение ко мне Енукидзе давало повод к предположениям о том, что Енукидзе жил со мной. В особенности такие слухи стали распространяться обо мне после того, как я ездила вместе с Енукидзе в его вагоне из Москвы в Ленинград [в октябре 1927 г.]. Кроме меня с Енукидзе в вагоне в эту поездку ездили и следующие сотрудницы Секретариата: [Н. О.] Хващевская, Макарова Галина, Кузнецова и Кох. Ехали мы на сессию ЦИКа. Добавляю, что я лично неоднократно указывала Енукидзе на то, что его внешнее отношение ко мне меня компрометирует. Вспоминаю, что еще в 1927 г., когда Енукидзе приехал в дом отдыха ЦИКа – “Тетьково”, где в то время я отдыхала, я говорила ему, что его приезд крайне неприятен для меня и дает повод для распространения сплетен о наших с ним взаимоотношениях [476] .

476

Там же. С. 639.