Андрей Кончаловский. Никто не знает...
Шрифт:
площади. Или в цирке. Соединение цирка, консерватории и храма, мне думается, несло в себе
наибольший риск, было самым большим вызовом любым устоявшимся канонам. Как ни
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
188
странно, все получилось. Получилось, я думаю, потому, что в основе было чувство…»
В массовом празднестве, которому Кончаловский придавал столь серьезное значение,
действительно в
праздника, цирк, ярмарка, балаган. Духовное превращение и вознесение «площади» через
образы русской классической словесности, через высокую культуру. Сочетание открытого
чувства и духовных интенций. Целое зрелища формируется как сочетание на первый взгляд не
сочетаемых, противостоящих друг другу сущностей, объединенных чувством и идеей… Дома,
Города, Страны.
5
Вслед за оперными экспериментами Кончаловский обращается к театральной постановке
любимого Чехова.
«Чтобы понять по-настоящему чеховского героя, — размышляет он на исходе 1990-х, —
нужно представить себе Россию конца XIX века. Разночинец-интеллигент нянчил в себе
чувство вины за несправедливое общество, за крепостное право. Для чеховского героя «вина
перед народом» — общее состояние ума. Крепостничество кончилось за 30 лет до того, как
Чехов начал писать. По человеческому счету — вчера. Оно, по сути, еще жило — в умах тех,
кого от крепостного права освободили, и тех, кто были крепостниками. И это чувство вины, как
то не раз бывало в России, перерастало в кликушество…»
Наследованный Кончаловским скептицизм Чехова по отношению к русской
интеллигенции вызван неизбежной «партийностью» последней.
«Речь идет о негласном своде законов, которым она следовала, которые предписывали ей
всегда быть в оппозиции к власти. Из этой интеллигенции вышли и народники, и народовольцы,
и нечаевцы, и марксисты, и анархисты — не суть важно, особенно сегодня, кто из них более, а
кто — менее в своих воззрениях прав. Все были убеждены в своей единственной правоте и
нетерпимы друг к другу. «Партийность» в этом смысле русской нации свойственна. Россия —
страна глубоко ортодоксальная: православие в буквальном смысле и есть ортодоксия.
Партийность в России означает одно: нетерпимость ко всем иным, отрицание чьей-либо
правоты, кроме собственной……Роль интеллигенции в истории
России далеко не так позитивна, как то казалось нам в былые годы. Нигилизм — ее
порождение. Реальность отрицалась — утверждалась утопия, светлое будущее, которое придет
через сто или двести лет. Эти поиски рая на земле — тоже глубоко в русской традиции…»
На
восприняла самым скандальным образом, как, впрочем, и следующую за «Чайкой» постановку
пьесы Августа Стриндберга «Фрекен Жюли» (театр на Малой Бронной), которая называлась у
режиссера «Мисс Жюли».
На «Чайку» Кончаловский собирал артистов по двум качествам. Первое — присутствие
клоунского начала в даровании. Как, например, у Леонова, Чуриковой, Ахеджаковой. Другое
качество — интеллигентность, которая означает здесь способность понять Чехова, его время,
замысел спектакля, способность разделить замысел с режиссером.
Чехов, убежден режиссер, писал о нормальных людях. Они могут быть эксцентриками,
дураками, претенциозными, но все это — нормальные люди. В этом чеховская специфика.
Очень трудно сделать спектакль, где больно, страшно, где плачешь, смеешься и видишь
трагедию нормальных людей. У Чехова нет отрицательных героев. Он их всех любит, несмотря
на то что они могут быть глупыми, ничтожными — и разными. Он их всех любит, потому что
они все умрут…
У Кончаловского и Стриндберг преобразился в «русского Стриндберга», приобрел, можно
сказать, «чеховские» интонации. В результате приблизился к зрителю, наполнился знакомыми
переживаниями отечественных «проклятых» вопросов.
Когда зритель спектакля «Мисс Жюли» видит, например, как катастрофически
разрушительна для душ его героев, Жана и Жюли, сословная дистанция между слугой-хамом и
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
189
его молодой барыней, разрушительна для всего их мира, то совершенно определенно чувствует
и понимает: здесь дышат наши «почва и судьба». И граф-фантом, овеществившийся в виде его
сапог для верховой езды, идолом вознесенных надо всем, напоминает о гоголевских или, может
быть, щедринских фантасмагориях. И то, что сама Жюли не вполне аристократична, а с
червоточинкой простонародности, — вполне близко и понятно зрителю, воспитанному на
русской классической словесности.
Спектакли «Чайка» и «Мисс Жюли» сложились в своеобразную дилогию — вплоть до
цитатной переклички мотивов, подсказанной текстами пьес. Это ощущается в родстве фигур
главных героинь — фрекен Жюли Стриндберга и Нины Заречной Чехова. (Обе роли у
Кончаловского исполняет Юлия Высоцкая.) И у той и у другой в глубине сюжета угрожающе
«маячит» невидимая фигура отца, дополнительно напрягая атмосферу вещи. И там и здесь