Андрей Кончаловский. Никто не знает...
Шрифт:
откровенностью. Он более всех заслуживает определения «клоун-дитя». И его детский бунт по
поводу крушения всех возводимых им фантомных авторитетов вырождается в духовную
анемию, из которой уже, вероятно, не выкарабкаться. Герой превращается в призрак — как и вся
эта жизнь среди пней, оставшихся от давно порубленного леса. Не зря спектакль как
открывается, так и заканчивается призрачным же явлением Веры Серебряковой.
Вызывающе откровенная клоунада «дяди Вани»
умирающего смеха, по которому и устраивает своеобразные поминки в своих комедиях Чехов.
Что же такое в спектакле главный «оппонент» Войницкого Серебряков в исполнении
Александра Филиппенко? Ну, уж никак не «злейший враг»! Здесь все без вины виноватые.
Сохранивший и в пожилом возрасте мужицкую крепость, обезоруживающе наивный эгоизм, он
скорее бессознательно симулирует недуги, чем ими страдает. Но старости и смерти страшится.
Тем более что его приучили к обожанию и поклонению, к постоянной о его персоне заботе, как
бы негласно обеспечивая особое право на долговечность. Похоже, недолгая деревенская жизнь
рассеивает эти его иллюзии, отчего он больше всего и страдает.
Однако и другие мужчины в спектакле нуждаются в заботе и уходе. И не просто в заботе, а
в постоянной материнской жертвенной опеке. Нуждаются в няньке.
Серебряков в исполнении Филиппенко иногда кажется страшным и безжалостно
самоуверенным, но вдруг, в отдельные моменты видишь его другим — беспомощным,
зависимым от жены, которую он любит и «хочет хотеть». Видишь его страх перед неумолимо
надвигающейся немощью и смертью. Особенно очевидно это в сцене ночной грозы и всеобщей
бессонницы. Почти приговором звучит для профессора реплика жены: «Погоди, имей терпение:
через пять-шесть лет и я буду стара».
Елена Андреевна, уже не в силах сдерживаться, в истерике выкрикивает эти слова.
Серебряков застывает, как пригвожденный, пронзенный отчаянным криком молодой жены, с
пузырьком лекарства в руке, не зная, куда его поставить без посторонней помощи. И в глазах
пожилого человека вдруг появляется растерянность, детский страх от своей беспомощности.
Возможно, он заслуживает к себе даже большего сострадания, чем Елена Андреевна. В этот
момент даже такого монстра становится жалко.
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
196
В фильме «Дядя Ваня» образ жены Серебрякова был иным — одухотвореннее, что ли.
Тема несостоявшейся жизни была определяющей не только для Сергея Бондарчука или
Иннокентия Смоктуновского, но и для Ирины Мирошниченко.
В спектакле Наталья Вдовина играет «красивого,
Елена задумывалась режиссером еще в 1970-х.
В какой-то момент доктор понимает, что перед ним существо хоть и красивое, но
абсолютно глухое к его мыслям и переживаниям. В отличие от той же Сони, которая еще в
начале спектакля увлеченно «переводит» на вдохновенно-торжественный язык уже почти
невнятные речи подвыпившего доктора, давным-давно заученные ею.
Здесь «профессорша» — влекущая, но глухая плоть. Она влечет Астрова, но внутренне
отвергается им. В этом смысле очень выразительна сцена так и не состоявшегося прощального
поцелуя. Какой-то неосуществленный эротизм, который всегда сильнее и острее завершенного.
В спектакле звучит и тема вырождения женского (материнского) начала. Она касается и няньки,
давно забывшей об этой своей роли, и престарелой «маман», нелепо прикрывающей
профессора, свою единственную любовь, от выстрела, и, конечно, Сони. С этой точки зрения
Елена — пустоцвет. Такой же, как и Серебряков в роли мужчины, отца. Красноречиво звучит
ответ Серебрякова на вопрос жены в момент почти инстинктивного заигрывания с ней, что ему
нужно. «Ни-че-го!» Они и разрушительны потому, что бесплодны.
12
Герой Домогарова не таков, каким был «Астров» Бондарчука в фильме. Какой из них
ближе к чеховскому? На мой взгляд, домогаровскому Астрову не хватает «лесной», дикой силы.
Именно той, которая проглядывает у Чехова, может быть, не в «Дяде Ване», а в его предтече —
комедии «Леший».
Мне кажется, что чеховский Астров несет в себе почти стершуюся память, образно говоря,
о веке «героическом». Эта память прорывается в его пьяных речах о жизнеспасительном лесе.
Персонаж Домогарова, кажется, весь из «железного века», как, впрочем, и сам исполнитель. Но
и в нем, на мой взгляд, есть проблеск присущего таланту высокого героизма, деформированного
временем. Астров, особенно когда трезвый, знает гораздо больше того же дяди Вани об
исчерпанности их надежд, его «пошляческая философия» оправдана этим знанием.
И в фильме, и в спектакле Кончаловского отмечена отшельническая неухоженность героя.
В спектакле этот мотив разворачивается до целой сцены, когда Астров, произнося один из
самых идейно нагруженных своих монологов («Во всем уезде было только два порядочных,
интеллигентных человека: я да ты…»и т. д.), кладет ноги на стол. Зритель видит его дырявые
носки. Для убедительности персонаж еще и шевелит выглядывающими из прорех пальцами ног.