Андрей Кончаловский. Никто не знает...
Шрифт:
Может быть, в силу своей непосредственности, наивно детского восприятия мира. Похоже, она
единственная из дочерей, кто видит в Лире не короля, а в полном смысле отца. Она усаживается
рядом с троном и с детской убедительностью пытается растолковать отцу, не воспринимающему
ее ответ, что, собственно, она хотела сказать. А когда отец упрекает ее в душевной черствости,
она делает попытку снять с него дурацкий колпак, то есть хочет вывести и отца из учиненного
им дикого обряда.
шутовской убор, нахлобучивает на свою голову, звучит отречение от младшей дочери.
Корделия в исходной точке спектакля — дитя. Но не клоун-дитя, а именно ДИТЯ. Впереди
у нее большой путь мировоззренческого взросления, который она и проходит. Отец же ее,
напротив, впадет в младенчество, чтобы начать свое созревание заново. Тот же процесс
наблюдаем и в сюжетной линии «Глостер-старший — его сын Эдгар».
Когда Лир Ольбрыхского дает волю стихиям своей натуры, он непосредствен настолько,
насколько непосредствен подросток, который не в состоянии сопротивляться разрушительным
проявлениям «трудного» возраста. Но Лиру никто и не помышляет сопротивляться. Так что
поведение Корделии, а потом и противостояние Кента— нечто из ряда вон выходящее в
порожденном королем мире, хаотичном, пропитанном враждой и страхом.
Но почему Корделия, почему Эдгар и Кент сумели сохранить здесь нравственную
незапятнанность, способность сопротивляться хаосу?
Невольно отмечаешь, что эти действующие лица — юны, естественно юны, почти дети.
Может быть, поэтому они и остаются не тронутыми неизбежной мерзостью человеческой
породы?
Лир первой половины спектакля не отец. Он свой мир разрушает, подобно разнузданным
подросткам-женихам Пенелопы из «Одиссеи». Имморальность Лира заражает и его старших
дочерей, Гонерилью и Регану, вначале скованных страхом перед неуправляемым отцом. К концу
третьего акта они уже вполне отдаются разгулу страстей, крушащих все вокруг.
Пока же старшая дочь Лира, вступив с ним в прямой конфликт, изнемогает от страха, едва
не теряет сознание. Ее ужас растет, когда Лир обрушивает на голову дочери чудовищные
проклятья. Сцена заставляет вспомнить, что перед нами натуральный язычник доартуровых,
архаических, темных времен. Он не только сам верит в силу своих проклятий, но и
окружающие, кажется, убеждены в их неотвратимости.
Да, это действительно Лир из рода магов и колдунов! Кажется, и сам режиссер придает
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
201
этим заклятиям серьезное значение, поскольку сопровождаются они грозным звуковым
акцентом. Заклятия возбуждают короля.
финалу сцены в его репликах слышится нешуточная решимость, вызов. Его угрозы заставляют
Гонерилью инстинктивно искать защиты у своего супруга герцога Альбанского.
Мы не видим той заведомой враждебности в ее отношениях к мужу, которая чувствуется в
тексте трагедии. Напротив, на польской сцене Гонерилья, пока не вступила в силу ее связь с
Эдмундом, действительно видит в муже единственного защитника. И герцог нежен с ней, может
быть даже любит ее. Правда, пройдет еще немного времени, и Гонерилья обвинит его в
супружеской недееспособности. И сам образ герцога к финалу спектакля решительно
преобразится в сравнении с традиционным толкованием этого действующего лица.
Именно в момент проклятий в адрес Гонерильи в Лире происходят заметные перемены.
Может быть, обращаясь к тайным силам Природы и налагая чудовищные заклятия на само лоно
дочери, он вдруг ясно осознает, что перед ним именно дочь — кровь от крови, плоть от плоти
его? И что здесь в самом его естестве происходит нечто катастрофически непоправимое?
Трудно сказать. Во всяком случае, в какой-то момент он застывает, будто в глубоком раздумье.
Похоже, с утратой власти иссякает энергия его языческого буйства, наступает пора
рефлексий. Он ясно видит, что выпал из своей «игры», отсечен, если можно так сказать, от
послушной публики и статистов. Он один. И король вдруг цепенеет в неподвижности,
подозревая, что сходит с ума. Зритель слышит звуки надвигающейся бури.
У Кончаловского в третьем акте не только Шут расстается со своим дурацким колпаком,
выходит из традиционной «народной» роли, но и король расстается с мечом— грозным
символом силы и власти. Оставляя меч, Лир прощается и со своей животной яростью, с
присвоенными им ролями. Взамен Шута король получает изгнанного старшего сына графа
Глостера Эдгара — в обличии безумного Бедного Тома.
В начале спектакля Эдгар не выглядит старшим братом. Напротив. Он наивен и
легкомыслен в сравнении с Эдмундом. Он совершенно не готов к той жизни, которая
развертывается за стенами родового замка Глостеров, да уже и в самом замке. Он, например,
абсолютно не воин, не владеет оружием.
Перед нами детское простодушие и невинность до юродивости, вызывающие жалость и
сострадание. Таким Лиру и является «Бедный Том» — «неприкрашенный человек». И сам
король вдруг начинает двигаться в эту сторону, превращаясь в ребенка-юродивого.
Но Эдгар в несчастьях, обрушившихся на него, взрослеет. И в тот момент, когда он