Андрей Кончаловский. Никто не знает...
Шрифт:
сапоги, воплощение его королевского величия. Находит только один. Можно вспомнить, что еще
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
203
в завязке, прежде чем приступить к оглашению своего решения, Лир, не снимая шутовского
колпака, потребует надеть ему сапоги, которые он снял на время ряженья.
Уже позднее, когда, полубезумный («впавший в младенчество»), он встретит слепого
Глостера и
прижмет к сердцу. Для Глостера Лир навсегда Хозяин, а он — слуга. Лир же так и останется в
одном сапоге — лишенный мнимого совершенства властного величия, но обретший
натуральное несовершенство человечности.
В одном сапоге и «смирительной» рубашке младенца Корделия выведет Лира перед
воинством, и люди преклонят колена, а впавший в младенчество король, забывший о своем
сане, но доверившийся дочерней воле, пройдет мимо, будто стыдясь преклоненных.
Наконец, завершение спектакля.
Лир, прозревший гибельность своей неуемной власти как гибельность мира, его
нравственных оснований, видит неотвратимость ухода дочери и глубоко переживает свою
трагедийную вину. Гибель Корделии— дело и его рук. И он тут же погребает дочь (посыпает ее
землей), абсолютно не имея никаких иллюзий относительно ее воскрешения. Он посыпает
прахом и себя и падает, мертвый, головой к ногам дочери.
Финал беспощаден.
На сцене, кроме трупов, небрежно укрытых рогожей, где рядом уместились и «добрые», и
«злые», остаются еще два действующих лица (из «добрых»): Эдгар и Аль-бани с королевской
короной в руках. Последнюю реплику произносит Эдгар. В дословном переводе она звучит
примерно так: «Мы можем сказать лишь о том, что чувствуем, но не обо всем том, что
следовало бы сказать». Произнеся свою реплику, Эдгар покидает сцену, уводимый двумя
воинами. Он арестован и будет казнен! Таков замысел режиссера постановки.
Кто же остается на сцене и в какой роли?
В освещенном проеме декорации застывает тяжелый силуэт Альбани с короной в руках,
обращенный спиной к залу. И это новая, безликая власть, выросшая из хаоса, сотворенного
человеком по имени Лир. В этой «непознаваемости» зритель с ужасом угадывает грядущие
катастрофы. Новый властитель будет создавать свой мир по своему образу и подобию, то есть
присваивая его и набирая для своей игры новых статистов, новых «шутов», пренебрегая в
конечном счете «голосом крови» рода человеческого.
Впечатляет то, как толкует эволюцию образа Альбани режиссер спектакля. Альбани, что
называется, ни холодный, ни горячий, часто просто безволен в руках той же Гонерильи.
именно он, личностно никак не определившийся, сильно смахивающий на посредственное
ничтожество, но сумевший выжить в этой бойне, берет власть в руки.
17
Образ людской природы и природы власти не был бы у Шекспира таким человечным, если
бы не воплощался в живой конкретике семейных отношений. Семья — из главных образов его
зрелых трагедий. Причем семья в ее трагедийной ипостаси — как рушащееся единство людей,
за которым угадывается родовое единство человечества, Природы, Мироздания.
Трагедийный пафос того же содержания проникает не только в спектакль Кончаловского
по «Королю Лиру», но и в его оперную интерпретацию «Бориса Годунова» Мусоргского.
Принципиальной для режиссера остается тема власти и государства, воздвигнутых не просто на
крови, но на крови близких, на крови невинных мучеников, на детской крови.
Главное орудие власти Годунова, как, похоже, и его предшественников, в том числе и
Ивана Грозного, тень которого «усыновила» Отрепьева и «Димитрием из гроба нарекла», —
кровавый террор, пытки, слежка, наветы. Словом, все то, о чем говорит Шуйский уже в первых
сценах пушкинской трагедии, когда приватно беседует с Воротынским:
… А там меня ж сослали б в заточенье,
Да в добрый час, как дядю моего,
В глухой тюрьме тихонько б задавили…
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
204
В спектакле это не «тюрьма», а страшные подземные казематы, где не прекращаются
пытки, где кровь льется рекой. Именно на них, как на дьявольском фундаменте, держится
государство Бориса-царя.
Сцена, на которой разворачивается действие, представляет наклонную плоскость —
громадную крышку подземелий. Так что с самого начала рождается ощущение неустойчивости,
неверности всего, что находится на поверхности, в том числе и царского трона, который
действительно к моменту смерти Бориса срывается с возвышения, где он непонятно как
удерживался.
Время от времени крышки люков поднимаются, обнажая пыточные погреба,
принимающие новые жертвы или выплевывающие их полутрупы. Вот на чем, хочет того или
нет Борис, держится и чем укрепляется его царское правление. Вот чего до внутренней дрожи
ужасается боярин Шуйский каждый раз, когда встречается с царем.
Из этих же кровавых недр выходит и летописец Пимен, измученный, в ранах, опираясь на
клюку. Зритель понимает, что и он подвергался мучительным пыткам.