Андрей Кончаловский. Никто не знает...
Шрифт:
становится поводырем своего ослепленного отца, это уже зрелый человек, гораздо более
мудрый, нежели Глостер.
Для Кончаловского Эдгар, прежде всего, любящий и страдающий сын. В нем, как ни в ком,
отзывается мученическая линия отцов и детей. Стремление спасти беспомощного
заблуждавшегося отца движет им в последних сценах спектакля. Он казнит преступников, не
владея оружием и фактически не используя его как таковое.
Поединок Эдгара, законного Глостера, с
впечатляющих сцен спектакля.
Эпизод схватки выглядит и мистически невероятным, и логически, исходя из сверхзадачи
спектакля, обоснованным. На зов трубы Эдгар является в маске ослепленного и уже
скончавшегося отца, в его образе мученика. Он неумело держит в руках меч, в конце концов
бросает его и протягивает руки навстречу брату. Братья сближаются. И вдруг Эдмунд, по
какой-то неотвратимой логике, тоже бросает меч и открывает объятья младшему брату. Эдмунд
— до сих пор не знающий каких-либо внутренних нравственных препон, готовый ради своих
целей на все?!
Что должно было заговорить в нем? Голос крови? Прозрение вины перед родным?
Но далее — совсем неожиданное: Эдгар бросается на брата и перекусывает шейную
артерию, из которой фонтаном вырывается кровь. Сцена вызывает сильные и противоречивые
чувства. Не это ли образ мира, дошедшего до последнего рубежа? Невинное дитя, пройдя через
адские муки века, попросту загрызает брата, прибегая к коварству из коварств, иначе не
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
202
состоится возмездие!
Эдмунд, предавший родную кровь, оказывается в сетях собственного коварства, нисходит
в бездну, которую сам же и открыл.
16
В ту же бездну, в «мир Эдмунда», нисходят и дочери Лира Гонерилья и Регана. В первом и
втором актах они еще подавлены страхом перед отцом, изо всех сил хотят устоять, победить
цепенящую силу этого страха. Но к концу третьего акта их преступные страсти уже не знают
удержу. «Эдмундовское» в сестрах (особенно — в Регане) провоцируется и поддерживается
каким-то неудержимым, стихийным эротизмом.
Эдмунд для старших сестер Корделии выступает катализатором их злой энергии, зерна
которой посеяны еще Лиром. И проявляется эта энергия как раз в их неуемном эротизме. Точно
так же, как совсем недавно их отец был неуемен, неуправляем и разрушителен в своих страстях,
и сестры отдаются стихиям своей плоти, которая с третьего акта руководит всеми их
действиями.
Разгул кровавых страстей «злых» персонажей происходит после убиения смеха в облике
Шута. Вот и Освальд,
вытирая тряпкой окровавленные руки. Скоро «злые» герои погрузятся в море крови, в том числе
и собственной. Путь «злых» прочерчивается, как и у Шекспира, довольно определенно: все они
гибнут, подавленные собственными злодействами, источником которых был сам Лир.
Самый светлый образ у Кончаловского — Корделия. Ее нравственное сопротивление злой
«игре» поддерживается некими высшими силами. Лир пытается разорвать карту надела
Корделии — и не может. Не в его силах членить владение Корделии, ибо оно — в нравственных
установках, на которых держится здание мира.
Собственно, за овладение мирозданием и идет борьба в семье человеческой. И если на
сцене совершается битва, то она звучит как «битва народов» Земли.
Корделия преображается из наивного ребенка в воительницу, как только узнает о бедах,
обрушившихся на отца. Она надевает рыцарские латы. В ее голосе появляются резкие
командные ноты. Но последние слова она произносит почти шепотом:
Я выступила не из жажды славы,
Но из любви, лишь из одной любви…
Это и есть истинные мотивы поступков Корделии: ею движет любовь к отцу. Не к
могучему в прошлом государю, не к обладателю богатого наследства, а к человеку, ее
произведшему на свет. Она любит этого человека, каким бы он ни был.
В трагедии Шекспира (вот что прочувствовано спектаклем!) все большее право вершить
человеческую историю обретает «голос крови», объединяющий людей естественной любовью
родителей к детям, а детей к родителям. И эта любовь вырастает до масштабов всечеловеческих
— по крови людского рода.
Рост и торжество этой кровной любви видны в развитии образов отца и его младшей
дочери. Особенно в седьмой сцене четвертого действия.
Лир доставлен во французский лагерь. Он спит. На нем одеяние, напоминающее и
детскую ночнушку, и смирительную рубашку. Корделия видит в падшем короле «разлаженную
душу», «впавшего в младенчество отца», которому лекарь должен «вернуть ум», то есть
действительную зрелость мировидения.
Определение, чрезвычайно важное в контексте спектакля. Отец «впал в младенчество»,
вернулся в детство, переродился и готов начать путь нового, личностного взросления. В начале
этого пути Лир осознает всю меру вины и своей, и старших дочерей. Ему стыдно! Человек
восходит к нерушимым нравственным основам бытия.
Не узнавая поначалу, а потом и узнавая дочь, Лир поднимается с ложа и пытается надеть