Андрей Кончаловский. Никто не знает...
Шрифт:
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
208
воплощение общегосударственного оптимизма.
Правда, если хмельной праздник в «Курочке» и есть, то труда и любви нет. Труд и любовь
сосредотачиваются лишь в фигуре Александра Чиркунова, который, кстати говоря, более всех и
смеется в картине, оставаясь при этом одиноким. Одинокий смех Чиркунова — смех на
погребальном костре, который вскорости
частнособственнических начинаний.
Перевертыши (симулякры) праздника в сюжете то и дело возникают. Вот бывшие
колхозники, вооружившись портретами членов бывшего Политбюро, классиков
марксизма-ленинизма, красными полотнищами лозунгов, под предводительством Клячиной
идут ко двору
Чиркунова с коллективным протестом. А тот… выставляет демонстрантам несколько
ящиков водки. И торжественно-пародийное шествие оборачивается обильным коллективным
возлиянием, как в достопамятные советские времена. Снова — праздник! Нескончаемый
горьковатый праздник социальной индифферентности и безответственности.
К окончанию картины сельская большевичка Ася Клячина все же преодолевает свои
коллективистские представления, когда оказывается вышибленной из колхозной общины за
попытку жить своей, частной жизнью. Она восходит к естественной премудрости, которой
делится с нами уже не собственно героиня, а посерьезневшая клоунесса Инна Чурикова — из
промерзших пространств средней России.
Безответно влюбленный в Асю Александр Чиркунов, в свою очередь, сбрасывает с себя
карнавальные одежды постсоветского «бизнесмена» и с азартом дурака-юродивого сжигает
декорацию предпринимательского благополучия. А затем, из простодушной любви и
сострадания, вновь устраивает праздник единородцам и таким образом в очередной раз
совершает ритуал любовного исповедания перед Асей.
Обозначена в фильме и утопия вечно живой, но несбыточной мечты русского человека о
космической «халяве». Надежда на чудо, терпеливая вера в него — в чудо нечаянного богатства
и счастья. На какой-то миг эта надежда согреет и Асю, когда та найдет злосчастное яйцо. Но
незадолго до этого обнаружится трезвая реальность бытия. В сараюшке своем Ася обретает
вначале не чудо, а… дыру. Исчезла задняя стенка строения. Кто-то спер… И зрителю
открывается беспредельность заснеженной страны — пространство, молчаливо вопрошающее.
Холодный, необустроенный простор. Он и есть пространство насущного освоения. Чуда
нет. Точнее, миф о российском колхозно-коммунистическом чуде исчерпан. Ни курица-тотем
чудо-яиц не несет; ни Эрмитаж их не содержит; ни бандиты настоящей цены (чудных
дурных денег) не дадут.
Смеховое расширение пространств — ключевой сюжетный ход картины. Смех очищает
жизнь, убирает тесноту социальных перегородок. Асина небогатая семья с ветхим «обманным»
сортиром, «хоромы» деревенского капиталиста Чиркунова, грязные фуфайки жителей села,
ряженые гангстеры цыганистого вида, в том числе и фактические строения Безводного с
символической лестницей, по которой восходят и нисходят герои, — все это, как стенка ветхого
сарая Клячиной или седалище убогого сортира, куда ныряет «халявная» выручка Асиного сына,
опадает, рушится, открывая реальность неосвоенной жизни.
По признанию Кончаловского, «Курочка Ряба» — один из его самых раскрепощенных в
исполнении фильмов, где он «не боялся ничего, как однажды это уже было — в «Асе
Клячиной». «Как режиссер здесь я был, как никогда, свободен. Во всей стилистике…
Стилистика здесь была свободна и бесформенна, тем мне и дорога. Я, что называется, гулял по
буфету. Не боялся в середине картины вставить вдруг нереальный фантасмагорический кусок,
где курица становится гигантской и объясняет Асе, что ее, как и всех в деревне, зависть заела…
«Курочка Ряба»— классика. Я серьезно. Ведь есть же у меня картины, которые причисляют к
классике. А я причисляю эту. Знаю, что она не постареет. В ней нет стиля. Есть свобода и есть
человеческие характеры. Есть интенсивность чувства…»
Важно и другое — в этом фильме, как и в прочих лентах режиссера, в том числе и в
давней «Асе Клячиной», сильна волна сентиментального сочувствия героям, жалости к ним,
жалости, которая в конце XX — начале XXI века стала весьма дефицитной и в жизни, и на
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
209
экране.
2
«…Вовремя человека пожалеть… хорошо бывает!» — сказал как-то странник Лука, герой
пьесы Максима Горького «На дне». Фильм Кончаловского «Дом дураков» берет прежде всего
жалостью…
Жалко всех. Беспомощно скандальных, трогательно смешных, несчастных «психов»,
поселившихся «где-то на границе с Ингушетией».
Жалко командира «бандитского подразделения» и всех его боевиков.
Жалко капитана с БТР, бывшего (по Афгану) однополчанина полевого командира.
Жалко лысого, но в шляпе, «красивого чеченца» Ахмеда, карнавального жениха главной
героини — Жанны Тимофеевой…
Жанна — юная пациентка психбольницы, уже, кажется, выздоравливающая. Точнее, не