Андрей Кончаловский. Никто не знает...
Шрифт:
«Обломовская» философия, в понимании Михалкова, — глубинная опора национального
менталитета. Она обеспечивает реальную жизнеустойчивость русского человека.
Кончаловский не отрицает «обломовское» происхождение национального мироощущения,
его крестьянскую основу. Но, в отличие от брата, с этой философией спорит, видя в ней явный
тормоз в развитии нации.
Очередное испытание «обломовской» философии произошло в михалковской «Родне»
(1982). Героиня фильма Мария
перекликается с родиной героев «Сибириады». Однако в фильме Михалкова зритель не увидит
деревни, потому что она — «обломовский сон». Пространства родины, по которым странствует
Мария, — пространства, образно говоря, оставшиеся после финального пожара «Сибириады».
По Михалкову, родню от этого «пожара» спасет только корневое национальное единство —
образ, проступающий из глубины сюжета. «Родня» завершается сценой «народного единения»,
по определению критика В. Демина. Нетрудно разглядеть, что это — едва не цитата из
«Аси-хромоножки», а вслед за нею — и из «Сибириады». Однако цитата со знаком, обратным
тому, что видим у Кончаловского.
Если сюжет картин Кончаловского — пока еще путь в неизведанное, то фильмы
Михалкова замыкаются в пределах знакомого родного круга. Нерушимость «круга» («обла»)
утверждается и в последующих его работах. Символически это выглядит как соборное поедание
«обломовского пирога» — ив «Очах черных» (1986), и в «Сибирском цирюльнике» (1998).
Премьера «Сибирского цирюльника», самого дорогого (на момент его выхода)
российского фильма, состоялась в феврале 1999 года в Кремлевском Дворце съездов.
Если учесть предшествующий этому прокат картины по России в конце 1998 года и состав
публики (в числе которой были представители всех политических партий России, включая
экс-президента страны Горбачева), то это соборное мероприятие действительно напоминало
общенациональное поедание «обломовского пирога».
Никита Михалков создавал не просто художественное высказывание на волнующую его
тему, а скорее выступал в качестве демиурга утопической современной Обломовки, модели
монолитного русского бытия, объединяющего славянский миф с современными
представлениями художника о единстве нации. Ответ режиссера многочисленным критикам
прозвучал в следующем высказывании, которое ясно обозначило его твердую
нравственно-эстетическую позицию, мало изменившуюся и в следующее десятилетие:
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
75
«…Да, я патриот, но не националист. Когда я говорю, что люблю свою страну, то это
означает, что
стройной и в ясном уме, но если этого нет, буду любить хромую, косую и пьяную. Настоящий
патриот должен обладать развитым чувством собственного достоинства и верой в будущее
страны… Русская национальная идея невозможна без духовности, обращения к народным
традициям. Это трудно понять нашим западникам, прорвавшимся к власти. Американцы
гордятся лучшим, а мы умеем любить даже худшее, что в нас есть…»
Кончаловский вряд ли готов принять свою страну «такой, какая она есть», «любить
хромую, косую и пьяную». Признавая факт существования «хромой, косой и пьяной» страны,
мириться с этим ее состоянием не хочет, а ищет, как может, пути к ее изменению. Он
подчеркивает, что любит Россию, но не такой любовью, о которой говорят люди, публично
провозглашающие себя патриотами. Их любовь, как образно выражается художник, — незрелая
любовь ребенка к своей матери, любовь слепая. Кончаловскому ближе взгляды Чаадаева,
который, по его мнению, любил Россию гораздо сильнее, чем те, кто ее восхвалял и продолжает
безмерно восхвалять.
Российская ментальность, по его мнению, может быть выражена формулой: триумф мечты
над практикой. Все время изобретаются объяснения, не имеющие ничего общего с практикой.
Как и младший, старший брат убежден, что наши соотечественники, как бы им ни
хотелось, никогда не будут жить так, как живут в Европе. «Если хочешь жить как они, поезжай
туда и живи. Во времена разделения мирового сообщества на Восточный и Западный блоки
наших ближних соседей — Польшу, Болгарию, Чехословакию — называли «братья славяне».
Но после 1990-х от этих братских отношений остались одни воспоминания. Русский с
татарином договорятся быстрее, чем русский с поляком, потому что из славянских племен одни
приняли католичество, а другие православие. Железный занавес между Востоком и Западом
проходит по линии католицизм-православие…»
И еще: «Я верю в народ, но в тот народ, который есть… Сейчас много говорят о
необходимости в стране национальной идеи. Но в России вообще никогда не было таковой. За
исключением тех моментов, когда ее пытались завоевать немцы, поляки и т. п. Крестьяне —
разобщенные люди, а ведь русские по своей ментальности так и остались крестьянами и не
стали фермерами…»
Со временем у Андрея, по его словам, появилась творческая ревность к Никите:
находившийся ранее в подчинении хороший мальчик, глядевший старшему в рот, теперь из-под