Андрей Кончаловский. Никто не знает...

Филимонов Виктор Петрович

Красной площади, но на экране — в фильме Андрона Михалкова-Кончаловского «Ближний

круг» в ноябре 1992 года, когда, освободившись от присутствия всеобщего Отца, от страха,

который легче было бы объяснить себе как любовь к великому вождю, Иван Саньшин

бросился-таки к несчастной Кате Губельман, вытаскивая ее из костоломки, из коллективного

детоубийства, называемого в этой Системе общественной жизнью, уговаривая девочку идти…

куда? — домой, в тепло.

Пришествие ребенка, пришествие Дитяти — не державного —

человеческого — завершается актом удочерения как воскрешением героя. Частный человек

отбирает у Державы родительские права. Здесь ищут не ту улицу, которая ведет к храму, но ту,

которая ведет к дому. На этот сюжет, на эту элементарность надо было решиться…»

И в «Ближнем круге», и в «Утомленных солнцем», и в «Хрусталев, машину!» Алексея

Германа коммунальное общежитие, которое возводила тоталитарная Система, населяя его

своими «детьми», — образ исторически изжитого, омертвевшего существования.

В «Ближнем круге» и Кончаловский подводит жирную черту под нашим «сталинским»

прошлым. Но в противовес своему брату он опирается не на миф чаемых единения и тепла, а на

реальное, восстающее из лагерной пыли и пепла семейное единство конкретных людей.

Единство добывается в страдании и преодолении.

Именно так Иван Саньшин выпадает из порожденного им и такими, как он, режима. В нем

говорит безотчетное стремление спасти девочку как свое, личное дитя, защитить, уберечь

стенами своего, частного дома от катка уже фактически мертвой системы.

В финале картины Иван вытаскивает Катю из сталинской «Ходынки», привлекает к себе и

называет дочкой. Вот когда героя настигает прозрение, вырывая из «ближнего круга» смерти:

нельзя любить вождей больше, чем себя, своих детей, родителей, жену. Это слепота крепи — от

страха. Сын за отца и отец за сына отвечают! В этот момент Саньшин становится бесстрашно

ответственным отцом, восстает из мертвых. Блеклое небо, переполосованное еще голыми

ветками дерев, небо, к которому обращает свое с надеждой вопрошающее лицо Иван, и есть

оттаивающая натура. Под этим неласковым небом начинается путь живого Ивана. Но только

начинается! Произошло ли это с его прототипом?

Одна из главных претензий критики к фильму состоит в том, что он явился тогда, когда

«пресловутая сталинская тема навсегда отошла в прошлое», была «исчерпана до донышка». Что

же, «Ближний круг» безнадежно запоздал? В ответ на эти претензии автор картины сказал:

«Видите ли, я никогда не снимаю кино вовремя. Я не попадаю во время. Но когда мне говорят,

что

«Ближний круг» опоздал, то я, грешным делом, думаю: а не рано ли я его снял? Это ведь

фильм не о Сталине и даже не о сталинизме. Это фильм о русском характере и его

неистребимой тяге к сильной руке. Вот и сейчас все просят-требуют Хозяина. Так что я не

считаю, что это фильм о прошлом. Он о будущем».

Кончаловский действительно снимает «не вовремя», поскольку всегда оказывается на

сломе времен, на границе между уже уходящим и едва мерцающим приходящим. Он

проскакивает застывший в форме «настоящего» временной промежуток.

Недальновидность критики вызывает удивление. Оглянитесь на кинематографическое

десятилетие, предшествующее появлению «Ближнего круга». Там мы не найдем ничего в русле

«сталинской» темы, что можно было бы поставить вровень с картиной Кончаловского —

прежде всего по глубине и значимости затронутой проблемы «иванизма». Но и впереди ничего

нет равного по серьезности и глубине, кроме, может быть, картины Алексея Германа

«Хрусталев, машину!» (1998). Ни одна картина, кроме этой, в последовавшие после «Ближнего

круга» два десятилетия не «дотягивает» как образ нашего «крестьянского» мировидения,

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

80

травмированного нашим же семидесятилетним социализмом.

Тогда, когда вышел «Ближний круг», его создателю очень хотелось думать, что

воскрешение, происходящее с его героем в финале, происходит со всем народом в реальной

истории. Собственно, об этом он и хотел сказать в картине. Ему казалось, что наступает

историческое мгновение, когда народ обретает «чувство вины».

«В день начала путча, когда мы сидели на «Мосфильме», а мимо окон проезжали военные

машины, — рассказывал режиссер, — я сказал Джеми Гамбрелл, приехавшей специально из

Штатов готовить с нами книгу к выходу «Ближнего круга»: «Ты понимаешь, что сейчас

творится история». Чувствовалось, что именно сейчас, в эти минуты, происходит нечто

колоссально меняющее жизнь всего мира. Крах, конец великой мечты. И начало чего-то нового,

пока неведомого…»

Очень скоро Андрей покинет страну, куда он приехал из Лондона, где проживал в это

время. Приехал на перезапись, и надо было возвращаться, чтобы закончить картину. Как раз

перед отъездом в Англию он с братом Никитой сидел на кухне — 20 августа 1991 года, в день

своего рождения.