Анна Каренина

Толстой Лев Николаевич

было разрушено, он чувствовал, что стоит лицом к лицу пред чем-то нелогичным

и бестолковым, и не знал, что надо делать. Алексей Александрович стоял лицом

к лицу пред жизнью, пред возможностью любви в его жене к кому-нибудь, кроме

его, и это-то казалось ему очень бестолковым и непонятным, потому что это

была сама жизнь. Всю жизнь свою Алексей Александрович прожил и проработал в

сферах служебных, имеющих дело с отражениями жизни. И каждый раз, когда он

сталкивался

с самою жизнью, он отстранялся от нее. Теперь он испытывал

чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, спокойно прошедший над

пропастью по мосту и вдруг увидавший, что этот мост разобран и что там

пучина. Пучина эта была - сама жизнь, мост - та искусственная жизнь, которую

прожил Алексей Александрович. Ему в первый раз пришли вопросы о возможности

для его жены полюбить кого-нибудь, и он ужаснулся пред этим.

Он, не раздеваясь, ходил своим ровным шагом взад и вперед по звучному

паркету освещенной одною лампой столовой, по ковру темной гостиной, в

которой свет отражался только на большом, недавно сделанном портрете его,

висевшем над диваном, и чрез ее кабинет, где горели две свечи, освещая

портреты ее родных и приятельниц и красивые, давно близко знакомые ему

безделушки ее письменного стола. Чрез ее комнату он доходил до двери спальни

и опять поворачивался.

На каждом протяжении своей прогулки, и большею частью на паркете

светлой столовой, он останавливался и говорил себе: "Да, это необходимо

решить и прекратить, высказать свой взгляд на это и свое решение".И он

поворачивался назад. "Но высказать что же? какое решение?" - говорил он себе

в гостиной и не находил ответа. "Да наконец, - спрашивал он себя пред

поворотом в кабинет, - что же случилось? Ничего. Она долго говорила с ним.

Ну что же? Мало ли женщина в свете с кем может говорить? И потом, ревновать

– значит унижать и себя и ее", - говорил он себе, входя в ее кабинет; но

рассуждение это, прежде имевшее такой вес для него, теперь ничего не весило

и не значило. И он от двери спальной поворачивался опять к зале; но, как

только он входил назад в темную гостиную, ему какой-то голос говорил, что

это не так и что если другие заметили это, то значит, что есть что-нибудь. И

он опять говорил себе в столовой: "Да, это необходимо решить и прекратить и

высказать свой взгляд..." И опять в гостиной пред поворотом он спрашивал

себя: как решить? И потом спрашивал себя, что случилось? И отвечал: ничего,

и вспоминал о том, что ревность есть чувство, унижающее жену, но опять в

гостиной убеждался, что случилось что-то. Мысли его, как и тело, совершали

полный

круг, не нападая ни на что новое. Он заметил это, потер себе лоб и

сел в ее кабинете.

Тут, глядя на ее стол с лежащим наверху малахитовым бюваром и начатою

запиской, мысли его вдруг изменились. Он стал думать о ней, о том, что она

думает и чувствует. Он впервые живо представил себе ее личную жизнь, ее

мысли, ее желания, и мысль, что у нее может и должна быть своя особенная

жизнь, показалась ему так страшна, что он поспешил отогнать ее. Это была та

пучина, куда ему страшно было заглянуть. Переноситься мыслью и чувством в

другое существо было душевное действие, чуждое Алексею Александровичу. Он

считал это душевное действие вредным и опасным фантазерством.

"И ужаснее всего то, - думал он, - что теперь именно, когда подходит к

концу мое дело (он думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне

нужно все спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается эта

бессмысленная тревога. Но что же делать? Я не из таких людей, которые

переносят беспокойство и тревоги и не имеют силы взглянуть им в лицо".

– Я должен обдумать, решить и отбросить, - проговорил он вслух.

"Вопросы о ее чувствах, о том, что делалось и может делаться в ее душе,

это не мое дело, это дело ее совести и подлежит религии", - сказал он себе,

чувствуя облегчение при сознании, что найден тот пункт узаконений, которому

подлежало возникшее обстоятельство.

"Итак, - сказал себе Алексей Александрович, - вопросы о ее чувствах и

так далее - суть вопросы ее совести, до которой мне не может быть дела. Моя

же обязанность ясно определяется. Как глава семьи, я лицо обязанное

руководить ею, и потому отчасти лицо ответственное; я должен указать

опасность, которую я вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я должен

ей высказать".

И в голове Алексея Александровича сложилось ясно все, что он теперь

скажет жене. Обдумывая, что он скажет, он пожалел о том, что для домашнего

употребления, так незаметно, он должен употребить свое время и силы ума; но,

несмотря на то, в голове его ясно и отчетливо, как доклад, составилась форма

и последовательность предстоящей речи. "Я должен сказать и высказать

следующее: во-первых, объяснение значения общественного мнения и приличия;

во-вторых, религиозное объяснение значения брака; в третьих, если нужно,

указание на могущее произойти несчастье для сына; в-четвертых, указание на

ее собственное несчастье". И, заложив пальцы за пальцы, ладонями книзу,