Антигитлеровская коалиция — 1939: Формула провала
Шрифт:
Вопрос о секретных договорённостях (условиях, клаузулах, протоколах), сопровождавших письменно или устно заключение пактов Мунтерса–Риббентропа и Сельтера–Риббентропа, тем не менее, остаётся в числе «острых» историографических вопросов по тематике предвоенных пактов Риббентропа. Как, собственно, и проблема адекватной и максимально точной интерпретации (без)вольного соучастия Риги и Таллина в германском дипломатическом наступлении весны–лета 1939 г., полуизоляции Польши, откладывании оккупации Германией Прибалтики взамен за создание в регионе «задела на будущее» для борьбы с Советским Союзом — если бы Берлину не удалось договориться со Сталиным, а переговоры Москвы, Лондона и Парижа, наоборот, увенчались бы хоть сколь–нибудь заметным успехом.
ПОЛИТИЧЕСКИЙ КРИЗИС 1939 г.
Владимир Барышников
Советско–финляндские отношения в начале 1939 г.
Начало 1939 г. характеризовалась тем, что международная ситуация в Балтийском регионе в связи с быстро усиливающейся агрессивностью Германии стала стремительно обостряться. Европа оказалась на пороге политического кризиса. По дипломатическим каналам в Москву поступали тревожные сведения. В частности, отмечалось, что даже Эстония готова пойти на заключение с Германией секретного соглашения о пропуске войск вермахта через свою территорию к границе с СССР. По данным, которые имелись у наркома иностранных дел СССР Максима Литвинова, Польша тоже не стала бы возражать против выдвижения немецких вооружённых сил к советским рубежам через Прибалтику и Финляндию[293]. Вся эта информация, несомненно, была связана с подписанным ранее Мюнхенским договором, но и нуждалась в подтверждении.
В свою очередь, от своего посланника в Москве Арнно Сакри Ирье- Коскинена Министерство иностранных дел Финляндии имело информацию о том, что действия Германии в Прибалтике и планы Берлина в отношении Польши[294] вызывают тревогу в СССР. Примечательно, что тогда же представитель Финляндии в Лиге Наций чётко доносил о происходившей переброске значительного количества немецких войск с запада на восток[295]. Очевидно, что в Москве существовали подозрения относительно того, каковы реальные немецко–финляндские связи[296] и возможности Германии в использовании финской территории для нападения на СССР.
В складывающейся ситуации очевидно, что советскому руководству требовалось без промедления начать переговоры с руководством Финляндии[297]. В СССР прежде всего вызывала беспокойство уязвимость морских коммуникаций на Балтийском море. В Москве существовала надежда на возможность аренды четырёх небольших островов в Финском заливе[298]. Их можно было использовать «в качестве наблюдательных пунктов», чтобы контролировать «морской путь на Ленинград»[299]. С этой целью советское руководство решило начать с Финляндией новый раунд секретных переговоров. В Хельсинки был направлен опытный дипломат Борис Штейн[300], задание которому дал лично Иосиф Сталин[301].
Начало политического кризиса в Европе и тайные советско–финляндские переговоры
11 марта 1939 г. между Штейном и министром иностранных дел Эльясом Эркко в Хельсинки начались тайные переговоры. Несмотря на конфиденциальность, глава финского МИДа сразу же проинформировал о них посланника Германии в Хельсинки Виперта фон Блюхера. Таким образом, о переговорах очень быстро узнали в той стране, против которой они велись. В ответ на полученную информацию Блюхер не замедлил «предостеречь» Эркко от принятия какого–либо советского предложения, подчеркнув, что «оккупация русскими этих островов в мирное время будет означать военный контроль над Финляндией» [302].
Очень важным фоном в ходе начавшихся переговоров оказалось то, что именно в это время, 15 марта, Германия, нарушив Мюнхенское соглашение, подчинила себе всю Чехословакию. Более того, немецкие требования территориального характера сразу же распространились на Польшу и Литву. Причём Литва быстро уступила. Уже 22 марта Германии удалось присоединить крупнейший литовский портовый город Мемель (Клайпеду), что позволило рейху «твёрдо стать на ноги также в Прибалтике»[303]. Иными словами, стала очевидной явная тенденция к усилению германского влияния именно в приближённом к границам СССР Балтийском регионе. Об этом же доносили в Москву из советского полпредства в Берлине, указывая, что для Германии Балтийский регион
Естественно, не могли этого не замечать и в Хельсинки. Более того, Штейн даже стал невольным свидетелем того, как реагировал финский министр иностранных дел на факт нарушения Германией Мюнхенского соглашения. В своём донесении в Москву Штейн сообщил, что 15 марта в момент его переговоров вдруг позвонил телефон. Эркко передали тревожную информацию, что германские войска вступили в Прагу. «Я, — писал Штейн, — воспользовался этим известием для того, чтобы ещё раз подчеркнуть, что нейтралитет не может спасти малые государства от вожделений агрессора». Именно тогда, в ходе беседы, Эркко наконец дал понять, что позицию Финляндии в отношении советского предложения об островах нельзя трактовать в том смысле, что финское правительство «не готово войти в переговоры по вопросу о безопасности»[305]. Таким образом, нарушение Германией Мюнхенского соглашения могло создать более благоприятные перспективы для продолжения советско–финляндских переговоров. Об этом Штейн и доложил в Москву. Но такое впечатление оказалось обманчивым. Судя по всему, в финском руководстве не было единства. Как оптимистически передавал в рейх Блюхер, «в эти критические дни Э. Эркко явно размежевался с Россией, а также в известной мере с Великобританией, и в результате ему приходится теперь испытывать сильное противодействие со стороны своих коллег в кабинете»[306].
Нарушение Германией Мюнхенского соглашения явно усложняло финскую официальную позицию. Об этом можно было судить уже 20 марта, когда посланник Ирье–Коскинен, встретившись с Литвиновым, сообщил, что Финляндия выступает против возможности «вести переговоры по обмену территориями» и готова только «продолжать обсуждение вопроса, касающегося безопасности и проблемы гарантий»[307].
В свою очередь, Эркко в беседе с Блюхером 22 марта заверил, что будет «категорически проводить свою линию, отражающую нейтральный курс страны»[308]. О том, что имелось в виду, стало ясно спустя четыре дня. 24 марта Эркко торжественно заявил Штейну о финском решении дать Советскому Союзу письменную гарантию защищать свою территорию от любой агрессии и «не заключать никаких соглашений, которые могли бы нарушить нейтралитет Финляндии». Кроме того, допускалась возможность передачи Советскому Союзу двух островов вместо четырех[309]. Это заявление, однако, не могло быть свидетельством того, что финский министр иностранных дел полностью воспринимал советские доводы. Более того, он высказал мнение, что следует уже перейти к формальной системе переговоров и свести начавшееся обсуждение в русло простого «обмена нотами»[310].
Позиция Финляндии явно не могла устроить советское руководство, которое добивалось того, чтобы обеспечить морскую оборону подступов к Ленинграду. За ходом советско–финляндских переговоров зорко следил Сталин, которого о них регулярно информировал Литвинов. В это время нарком иностранных дел СССР конкретно сообщил: «По–видимому, финны на уступки нам в той или иной форме интересующих нас островов не пойдут» и вряд ли «предложат нам что–либо нас удовлетворяющее»[311].
В итоге встречи представителей двух стран становились совершенно бесплодными. Об этом 24 марта Литвинову чётко доложил Штейн[312]. Он указал, что «последние разговоры с Эркко, а равно и с другими членами кабинета убедили меня, что дальнейшее продолжение переговоров бесполезно» [313].
Тогда же в финской печати начали неожиданно появляться материалы, в которых обсуждалось военное значение тех островов, о которых шли секретные переговоры[314]. Становилось ясно, что советские предложения стали просачиваться в печать. Для руководства СССР являлось весьма неприятным то, что западные страны не только оказались «в курсе» предмета хельсинкских переговоров[315], но и начали предпринимать попытки негативно влиять на их ход[316]. Более того, 3 апреля, при очередной встрече со Штейном, Эркко заявил: «Я начал с Вами эти переговоры в частном порядке. Теперь я вижу, что, быть может, совершил ошибку.»[317]