Атаман Устя
Шрифт:
— Истинное покаяніе и Богу угодное! сказалъ священникъ, котораго призывали къ преступнику по его просьб… И разъ батюшка выразился: — Какой это разбойникъ?! Кабы знали судьи то его строгіе… Но сказать о томъ, что священникъ узналъ на исповди отъ преступника, онъ не могъ ни судьямъ, ни жителямъ.
Приходили
— Да нешто ты атаманъ Устя? воскликнулъ онъ, когда поставили предъ нимъ разбойника. Хоть и много измнилось лицо это, а все-таки старикъ тотчасъ призналъ его.
— Я… Я — Устинъ, атаманъ низовскій.
— Помилуй… Да вдь ты эсауломъ былъ. Меня, въ Яр-то, изъ заключенія выпустилъ и отъ смерти спасъ, добрый человкъ… Атаманъ вашъ былъ, сказывали молодцы ваши, злой оборотень… И пропалъ, сгинулъ, сказывали они мн, посл убіенія и утопленія бдняги безвиннаго, да почитай еще малаго ребенка… что я выходилъ!.. И похоронить по-христіански намъ его не пришлося.
— Нту, старый человкъ… Все то пустое бреханье… То былъ не оборотень, а горемычная душа, мной же погубленная. А я разбойникъ Устя…
— Диво дивное!.. Да и горе-то горькое… горькое! всплакнулъ въ тысячный уже разъ дядька Терентьичъ.
— А скажи мн опять, будь милостивъ, заговорилъ острожникъ, вдругъ задрожавъ всмъ тломъ, — скажи опять, какъ надысь сказывалъ, когда я тебя на волю изъ Яра выпускалъ… Побожися мн, что капралъ недобирался ту двушку на казнь выдавать.
— Врно, соколикъ, врно… Вотъ какъ предъ Господомъ,
— Нтъ, не все равно… Мн умирать вотъ надо… Такъ не имлъ онъ въ мысляхъ ее на позорище и казнь вести сюда?..
— Нтъ, вотъ теб, говорю, Богъ Господь! Помнится мн тоже, за малость до того, какъ ваши пришли, да его потащили на смертоубійство, онъ сказывалъ: Много я, Терентьичъ, видалъ всякихъ двицъ, всякаго званія, а ни разу ни одна у меня сердце не захватывала, вотъ какъ эта… Отстою я ее въ город… А не отстою, въ Москву къ цариц поду и въ ноги брошусь…
Острожникъ дрожалъ всмъ тломъ и всхлипывалъ, закрывая лицо руками, закованными въ тяжелыя вандалы.
— Прости и ты меня, старый человкъ! повалился онъ въ ноги Терентьичу…
— Ты супротивъ насъ не виноватъ… Или ужъ это все таково темно, что и не уразумешь ничего.
Присудили атамана Устю, въ виду важности злодйствъ его: умерщвленія бунтовскаго солдатъ команды царской и лютаго убіенія дворянина при «еройскомъ» исполненіи порученной ему должности, — къ колесованію и посл того отрубленію головы.
И предъ казнью на высокомъ помост, среди площади, кланялся народу атаманъ Устя земно, на вс четыре стороны, говоря:
— Простите окаяннаго, народъ православный!
— Богъ проститъ! Богъ проститъ! многіе кричали изъ толпы.
А тамъ растянутый уже на колес, какъ быть должно, вдругъ застоналъ разбойникъ и чудно выговорилъ, будто самъ себ:
— Прости меня, Устя…
Отрубленную голову атамана Усти воткнули на длинный шест и носили по городу въ устрашеніе жителей.
1890