Атаман Устя
Шрифт:
— Ну, и хорошо. А что щенокъ? Померъ, небось, отъ страху еще до разстрла?
— Ой, нтъ… эсаулъ… Сначала онъ взмолился, швырялся и рвался, какъ вытащили да прикрутили къ дереву, да стали съ ружьями насупротивъ… Увидалъ онъ, что его конецъ тутъ безпремнный. Просвтллъ эдакъ лицомъ да сталъ «Отче нашъ» громко читать. Ей Богу читаетъ да глядитъ. Нашихъ ребятъ и пробрало… роба взяла… Гляжу я, у самыхъ лихихъ руки опустились. А Малины нтъ, тебя нтъ… распорядиться, крикнуть некому; они ружья и побросали. Говорятъ: «Ну его! руки марать»!
— Что-о?!
— Ей-Богу. Что-жъ подлаешь? Меня самого тоже въ жаръ и въ холодъ ударяло. Я глядть на него пересталъ. Приказалъ я татарв браться за ружья, коли наши не хотятъ. Спасибо, тутъ Мустафа вызвался и пальнулъ первый…
— Ну! И за нимъ вс, какъ слдоваетъ.
— Куда теб… Изъ шести ружьевъ палили, какъ ты указалъ мн, а попало всего дв пули. Не будь подъ сердце — не убили бы. Пришлось бы вторые заряды доставать изъ дому; провозились бы.
— Да убитъ ли? тревожно спросилъ эсаулъ.
— Какъ есть мертвый, ужъ отвязали при мн… Да чудно… Ей-Богу… Николи такого у насъ не бывало.
— Что еще? догадливо вскликнулъ Орликъ.
— Вс жалютъ. Стоятъ вокругъ да сказываютъ: отпустить его слдъ былъ… Ни смху, ни баловства какого. Меня даже за сердце взяло, глядя на покойничка: бленькій да изъ себя тихій; глаза-то глядятъ такъ добре… будто у ребенка.
— Что такъ размягчился, старая сорока!
— Молитвой онъ насъ пробралъ — я такъ думаю. Меня насквозь проняло. Ей-ей… Ну, что-жъ… Убирать его? зарывать?
— Обожди. Атаману надо будетъ дать надъ нимъ поплакаться. Подь, разгони народъ по дворамъ… А то срамота выйдетъ.
Ефремычъ вышелъ.
Устя лежала безъ движенія, мертво-блдная, безъ кровинки въ лиц, и грудь ея неровно подымалась и встряхивалась, какъ отъ судороги.
Орликъ стоялъ надъ ней и мокрымъ полотенцемъ обтиралъ лицо ея…
— Э-эхъ, атаманъ, атаманъ! Блажь это одна! Пройдетъ все, родная моя. Придетъ денекъ, авось, мн спасибо скажешь, что я тебя отъ палача упасъ. Старый песъ этотъ всю правду теб покажетъ, какъ я его прихвачу на дыбы… Мн не повришь, ему повришь, какъ скажетъ безъ обиняковъ все, что они на тебя съ барчукомъ мыслили, да что собирались натворить.
Устя шевельнула рукой, открыла глаза и дико оглянулась кругомъ. Увидя Орлика, она очнулась и вздрогнула. Сознанье воротилось, и она быстро поднялась и сла.
— Убили? Убили? заговорила она, глядя ему въ лицо.
Орликъ молчалъ, но опустилъ глаза.
Она страшно вскрикнула, схватила себя за голову и осталась въ этомъ положеніи, закрывая голову и жмурясь какъ отъ яркаго свта…
— А-а-а… за что… за что… застонала она тихо… такимъ голосомъ, что сердце екнуло у Орлика.
— Устя… Полно… Возьмися за разумъ… Вдь все пустое. Онъ погубить тебя хотлъ. Подломъ ему! Я тебя упасая, злобы у меня на него не было, а ради тебя.
Устя опрокинулась снова навзничь, простонала разъ протяжно и стихла, будто застывши.
На
Поселокъ былъ весь въ движеніи, всюду шли кучки молодцевъ, очищая площадку, гд лежало тло казненнаго, и, по приказу Ефремыча, расходясь по дворамъ.
XXII
Долго пролежала Устя въ хат Орлика. Она шевелилась, открывала глаза и озиралась кругомъ, будто искала чего-то удивленными глазами и, не найдя, закрывала ихъ вновь. Изрдка она вздыхала, но безъ стона, безъ вопля, какъ бы отъ страшной усталости.
Орликъ сначала говорилъ съ ней, когда она шевелилась, но увидя, что двушка не слушаетъ его, даже врядъ ли можетъ понять слова его, онъ молча слъ около кровати.
— Обойдется! думалось ему. Посл всти о смерти Тараса, сказывали мн, она недлю лежала, маялась, да еще недлю цлую молчала, какъ нмая… А стоило… И забылось все потомъ… Вотъ и теперь обойдется. Тарасъ шибко любилъ ее и только сыну уступилъ, а самъ пошелъ на смерть. Она это знала. А этотъ щенокъ такъ приглянулся… Узнаетъ отъ дядьки объ ихъ ухищреніяхъ, такъ тогда живо у нея все пройдетъ…
И Орликъ внутренно радовался, что развязался съ капраломъ и не допустилъ ее уйти за нимъ.
Такъ прошла ночь. Устя лежала въ полузабытьи, а Орликъ сначала сидлъ у кровати, а затмъ отошелъ и прилегъ на скамь у окна. Среди ночи Устя вдругъ совсмъ очнулась и зашептала; потомъ она поднялась и сла.
— Наказалъ… Да, наказалъ за душегубство окаянное! прошептала она и перекрестилась. Ты все видишь и терпишь… ждешь покаянія! Нту его — и накажешь…
Просидвъ нсколько мгновеній, Устя снова перекрестилась и двинулась съ кровати.
Она оглядлась. Среди темноты въ хат, при слабомъ луч мсяца, падавшемъ на маленькое окно, она различила спящую фигуру Орлика. Эсаулъ, тоже измучившись душевно за весь день, невольно задрожалъ…
Устя, поглядвъ на него, шепнула:
— Ахъ, Орликъ, Орликъ… что ты натворилъ… Да нтъ, это не твоя воля была… Это Господь мн въ наказаніе послалъ.
Устя нетвердыми шагами двинулась къ двери и вышла на улицу. Новая тревога, но не бурная, а тихая и горькая, явилась у нея на душ…
— Гд онъ? Что съ нимъ сдлали? Забросили? Зарыли? Утопили?..
И снова болью защемило сердце такъ же, какъ когда она услыхала вдали выстрлы… Какъ будто теперь она второй разъ теряетъ его…
И силы прибавились. Она двинулась быстре по тропинк… Наконецъ она почти бжала къ дому, стремительно увлекаемая мыслью: гд онъ? что онъ?
Поселокъ спалъ, полусумракъ таинственно окуталъ все кругомъ, и тишь царила во всемъ урочищ отъ горы до берега; полумсяцъ на чистомъ неб мерцалъ ярко и освщалъ площадку, которую бглымъ шагомъ уже миновала двушка, тоскливо озираясь… Но вдругъ она сразу остановилась, какъ вкопанная, и сердце дрогнуло. Подъ большимъ кленомъ бллось что то…