Август и великая империя

Ферреро Гульельмо

Тиберий и новое поколение

Так умер и был погребен Друз. Август оплакивал его дольше и более горько, чем Италия, и не только вследствие отеческого чувства. Со смертью Друза он терял то орудие, которое нелегко можно было заменить. Прогрессирующее падение сената делало то, что Август все более и более был вынужден прибегать к помощи своих близких родственников и интимных друзей, особенно в делах внешней политики, требовавшей известной преемственности еще в большей мере, чем требовала ее внутренняя политика. В прекрасные времена аристократии сенат со своим единством, твердостью, своей монументальной прочностью и своим престижем, даже довольно часто совершая ошибки, мог с успехом вести преемственно внешнюю политику. Он имел удачу во всех своих предприятиях, несмотря на ежегодную смену проконсулов и пропреторов, бывших исполнителями его дипломатических и военных планов, хотя наряду с выдающимися людьми он пользовался людьми средних способностей или даже ничтожными. Как только появлялась тогда необходимость быстро исполнить трудное дело, в собрании всегда находилось несколько сенаторов, хорошо знавших его, которые могли быстро припомнить прецеденты, внимательно изучить ход событий, объяснить дело своим товарищам, заставить их выбрать подходящий план действий и выполнить его с достаточной энергией. Теперь сенат, напротив, был поражен неизлечимою апатией, не мог даже собраться в достаточном числе и доверил Августу всю внешнюю политику, не чувствуя более ни желания, ни силы руководить ею. Август поэтому опять находился почти один на один с темным будущим; ему одному приходилось разгадывать его ужасные загадки и вносить во внешнюю политику ту непрерывность, которая является ее душой. Слабый и бессильный несмотря на весь свой авторитет, он один должен был принимать на себя вместо сената все неудачи и опасаться быть увлеченным катастрофой. Этот человек не мог поэтому ежегодно менять людей, служивших его орудиями, и употреблять их, как способных, так и неспособных; он был вынужден искать лиц с возвышенным умом и крепкой волей, желать, чтобы путем долгой практики они сделались способными вести самые трудные дела внешней политики и разделять ответственность, слишком тяжелую для него одного. Но найти таких сотрудников для европейских провинций, а особенно для Германии, было очень трудно. Пребывание в этих холодных, варварских и нецивилизованных странах было менее приятно, чем пребывание на Востоке в богатых странах со старинной цивилизацией. Уже задача Цезаря в Галлии быта гораздо труднее и тяжелее задачи Лукулла и Помпея на

Востоке, а теперь германская, паннонская и иллирийская политика, которой развитие Галлии придавало такое значение, требовала от римской аристократии гораздо большего самопожертвования, чем его нужно было для восточной политики. Но гражданское самопожертвование было добродетелью, которой всего более недоставало новому поколению. Трудно было найти молодых людей, желавших провести долгие годы вдали от Рима, чтобы постоянно заниматься сражениями или переговорами с неприятелем и заботливо извещать Августа о ходе событий. Август имел счастье встретить двух из них, Тиберия и Друза, в своей семье, и вот завистливая судьба похищает у него Друза. Теперь во всей германской, галльской, иллирийской и паннонской политике он мог рассчитывать только на Тиберия. Но если Тиберий как опытный генерал стоял наравне с Друзом, то он был гораздо менее приятен и популярен, чем его брат. Это было новое затруднение, которое приходилось учитывать при столь запутанном положении. Теперь, когда Рим предпринимал завоевание Германии, нужно было, чтобы глава республики, бывший и главою армии, был опытным военным, хорошо осведомленным о положении дел в Германии. После смерти Друза Тиберий становился поэтому не только главным сотрудником Августа, но первым лицом в империи после принцепса и его вероятным преемником.

Характер Тиберия

9 г. до P.X

К несчастью, хотя Тиберий был великим генералом, он не имел тех качеств, которые сделали его брата столь популярным; он имел много врагов и не жил более в согласии с Юлией. В то время как его сверстники, молодые аристократы, изнеживались в Риме в роскоши, в праздности, в чтении очаровательных и развращающих сочинений Овидия, Тиберий закалялся, делался все более и более римлянином, действительно возвращался к древним идеям и древним нравам среди лагерной жизни и битв на берегу океана варварства, в течение стольких лет бушевавшего у его ног на плохо защищенных границах обширной империи. В то время как его сверстники легкомысленно пировали в Риме на празднике мира, он видел, что на границах растет германская, паннонская и фракийская опасность, которая может прорваться за Альпы, если Рим не будет способен противопоставить ей могущественную армию. Поэтому увеличение военных сил империи казалось ему самой настоятельной необходимостью; но где можно было подготовить офицеров и генералов для армий? Можно ли было подготовить их в школах греческих риторов и философов, посреди жрецов Изиды, в лавках египетских торговцев или среди сирийских куртизанок? Единственной военной школой в Риме была древняя аристократическая фамилия с ее прежней строгостью нравов и приверженностью к традициям. Традиционализм и милитаризм были тогда одно и то же. Тиберий, горячий милитарист, естественно, должен был быть строгим римлянином в своих идеях, манерах и чувствах, особенно среди поколения, где эллинистические нравы делали такие быстрые успехи. Хотя он очень хорошо знал греческий язык, однако, говоря в сенате, он старался никогда не употреблять тех греческих выражений, которые образованные люди так часто примешивали тогда в латинскую речь, если вели разговор о серьезном предмете. [312] Он не хотел лечиться у ученых врачей, которые все приезжали с Востока, а предпочитал прибегать к старым рецептам, хранившимся в римских фамилиях. [313] Хотя закон, утвержденный в 27 г. до Р. X., разрешал проконсулам и пропреторам платить жалованье своим офицерам и хотя уже давно было необходимым поощрять деньгами гражданское усердие сенаторов и всадников, Тиберий отвергал это нововведение, шедшее против одного из основных принципов аристократического общества; [314] он, согласно древнему обычаю, давал им только провиант, но никогда не давал денег. [315] Подобно Катону Цензору, Тиберий порицал также возраставшую роскошь знати, содействовавшую развращенности, порокам и изнеженности и вывозившую в Индию и Китай в обмен на шелк и драгоценные камни драгоценные металлы, которые ему казалось более благоразумным употребить на увеличение армии и достижение безопасности границ. [316] Он не хотел также чрезмерного увеличения общественных расходов и слишком частых денежных раздач, которых народ требовал со все возрастающей дерзостью. [317] В то время как Август управлял финансами с известной снисходительностью, он хотел бы вернуться к суровому управлению древней аристократии; особенно он порицал беззаботность, с которой позволяли частным лицам расхищать имущества республики. [318] Наконец, он не только требовал строгого применения социальных законов 18 г., но был сторонником реформы закона de maritandis ordinibus, которая наказывала бы бесплодные браки и принудила бы всадников иметь детей. [319] Но эти идеи столь строгого традиционализма, этот властный дух, даже эта жестокость, делавшие из него несравненного генерала, вовсе не нравились в Риме. Народ желал только денежных раздач, праздников, щедрости, удовольствий и наслаждения во всем: в политике, в администрации и в частной жизни; он совершенно не любил этого Клавдия, бережливого администратора, который был еще экономнее в государственной казне, чем в своих личных средствах. Новое поколение, которое требовало снисходительного применения или совершенной отмены социальных законов 18 г., не доверяло этому молодому человеку, который, напротив, требовал их сурового применения. Все эксплуатировавшие государственные земли или рудники боялись этого аристократа старого образца, ставившего государственные интересы выше их выгод.

312

Sueton. Tib., 71.

313

Ibid., 68. — To, что это презрение к врачам было враждебным актом по отношению к ориентализму, так как почти все ученые врачи были выходцами с Востока, доказывает нам Плиний, заканчивающий так свои нападки на врачей (N. Н., XXIV, 4): Ita est profecto: magnitudo populi roman! perdidit ritus, vincendoque victi sumus. Paremus extemis, et una artium imperatoribus quoque imperaverunt. Если чувство отвращения к иностранным врачам было еще так живо в эпоху Плиния, то тем более объяснимы взгляды Тиберия.

314

По поводу этой реформы см. выше, т. IV.

315

Sueton. Tib., 46: Comites peregrinationum expeditionumque nunquam salario, cibaris tan turn, sustentavit.

316

Ibid.: Pecuniae parcus ac tenax… Tacit. Ann., III, 52: princeps antiquae parcimoniae… См. письмо Тиберия к сенату, цитированное у Тацита (Ann., III, 53–54), которое очень ясно резюмирует его идеи о роскоши. Письмо, конечно, подлинно: оно содержит как раз идеи, соответствующие всей политике Тиберия. Уже в летах и будучи главой государства, Тиберий после горького опыта, о котором мы расскажем далее, продолжая все еще рассматривать роскошь как преступление, отчаивается обуздать ее: поэтому и в своей юности он должен был быть горячим сторонником законов против роскоши.

317

Sueton. Tib., 46–47.

318

Ibid., 49: plurimis etiam civitatibus et privatls veteres immunitates et jus metaUorum ac vectigalia adempta… Эта мера, на которую Светоний указывает как на доказательство жадности Тиберия, доказывает только, что он был сторонником очень строгой финансовой администрации, более заботящейся об увеличении средств государственного казначейства, чем о покровительстве частным интересам. Тиберий, действительно, уничтожает к выгоде государственного казначейства immunitates, ограничивает число рудников (Jus metaUorum) или земель, принадлежавших государству и сдававшихся в аренду с уплатой vectigalis частным лицам или общинам. Он старается излечить администрацию от снисходительности и небрежности, обычных в правление Августа. Это заставляет нас предполагать, что уже в эпоху, о которой мы говорим, Тиберий имел суровое отношение к этому. Эта черта, впрочем, согласуется с другими: Тиберий во всем является непримиримым представителем аристократической традиции.

319

В этой мысли меня утверждает то, что, как мы увидим далее, первый закон против бездетности был предложен в тот самый год, когда Тиберий возвратился из своего изгнания с Родоса и когда он, сделавшись товарищем Августа, в действительности был настоящим главой республики.

Многих, наконец, оскорбляла его молчаливая сдержанность и сухость его манер. В Риме спрашивали себя: не думает ли этот Клавдий, что живет во время второй пунической войны, когда аристократы могли таким образом обходиться со своими подчиненными? Потребовалось даже вмешательство Августа, извинявшегося, так сказать, за своего пасынка, уверявшего сенат и народ, что его слишком грубые манеры были результатом недостатков темперамента, а не дурного сердца. [320] Во всяком случае, этот страстный, но сдержанный и молчаливый характер страдал при воспоминании об Агриппине, сделавшейся женой Азиния Галла; он страдал так сильно, что Август вынужден был принять меры против встреч прежних супругов, ибо эти встречи слишком волновали хладнокровного генерала. [321] Юлия, со своей стороны, отдалялась от мужа, который, несмотря на делаемые им усилия жить с ней с согласии, замыкался от нее в воспоминания и сожаления о другой женщине. Рождение ребенка, по-видимому, сблизило обоих супругов, но ребенок скоро умер, и перемирие между двумя столь несходными характерами было сейчас же разрушено. [322] В то время как Тиберий был убежденным сторонником старых идей и старых римских нравов, Юлия все более и более склонялась к роскоши, светской жизни и новым обычаям.

320

Sueton. Tib., 68; это место важно для нас как косвенное доказательство, что в Риме было народное движение, направленное против Тиберия.

321

Sueton. Tib., 7.

322

Ibid.

Воспитание Гая и Луция Цезарей

9 г. до P.X

Август назначил Тиберия своим легатом на место Друза, поручив ему завершить покорение Германии. Но он слишком хорошо понимал необходимость подготовить себе новых сотрудников, чтобы не быть принужденным рассчитывать только на одного Тиберия; с этой целью, начиная с настоящего момента, он удвоил заботы о воспитании Гая и Луция Цезарей, усыновленных им детей Агриппы и Юлии.

До сих пор он сам учил их читать и писать и, чтобы избежать всяких дурных влияний, держал их, насколько мог, при себе, увозя их с собой в свои путешествия, когда он покидал Рим. [323] Когда же наступило для них время посещать школу, он позаботился выбрать им хорошего учителя, Веррия Флакка. Этот выбор был многозначителен. В школах, как повсюду, шла борьба между старым и новым направлениями, и в то время как некоторые наиболее смелые учителя, как Квинт

Цецилий Епирот, читали в своих школах произведения современных и даже живых авторов, например Вергилия и Горация, [324] другие, напротив, старались внушить молодым людям уважение к старине путем чтения древних поэтов.

323

Ibid., 64.

324

Sueton. De III. Gram., 16.

Наиболее знаменитым среди учителей, поклонников традиций, был Веррий Флакк, прославившийся не только в качестве профессора, но и в качестве ученого и археолога. Он работал тогда над внесением в календарь дат гражданских праздников, религиозных торжеств и замечательных событий и собирал материалы для обширного латинского словаря, который должен был содержать помимо древних полузабытых или уже мертвых слов также вымирающие традиции и интересные воспоминания. [325] Август выбрал Веррия Флакка, конечно, по причине консервативного характера его преподавания. Он хотел, чтобы его приемные сыновья, посещая его школу, выработали в себе древнюю душу, и, чтобы побудить учителя не щадить усилий, назначил ему 100 000 сестерциев ежегодного вознаграждения. [326]

325

Teuffel-Schwabe. Op. cit., 609 sq.

326

Sueton. De III. Gram., 17.

Так, путем строго консервативного воспитания, Август предполагал подготовить по крайней мере двух политических деятелей из своей семьи, если другие знатные фамилии пренебрегали своими обязанностями по отношению к государству. Однако Гаю было только двенадцать, а Луцию всего девять лет; и нужно было ждать еще долгое время для того, чтобы тот или другой мог заменить слишком рано сошедшего со сцены Друза. В то же время Август принял на себя руководство воспитанием троих сыновей Друза по соглашению с благородной и целомудренной Антонией, которая, верная памяти Друза, а также из-за своих детей, хотела остаться вдовой. Август не имел мужества принудить и ее к новому браку, своего рода посмертному прелюбодеянию, которое lex Iulia de raaritandis ordinibus предписывал всем вдовам.

Раздоры в парфянском царском доме

В этот момент странный и неожиданный случай помог Риму расширить свое влияние в Азии без опасности и затруднения для себя, благодаря тому, что Парфянская империя была ослаблена внутренними раздорами. Представитель парфянского царя пригласил на границу для переговоров правителя Сирии и сделал ему совершенно необычайное предложение, именно, взять четырех законных сыновей Фраата: Сераспадана, Родаспа, Вонона и Фраата — с их женами и детьми и отослать их всех в Рим к Августу. Tea Муза, италийская наложница, подаренная Цезарем Фраату, убедила состарившегося и впавшего в детство царя оставить трон ее сыну, а для предотвращения гражданских войн и внутренней борьбы удалить законных сыновей и послать их жить в почетное изгнание на берега Тибра. [327]

327

Mon. Anc., VI, 3–6; Strabo, XVI, I, 28; Ios., A. I., XVIII, II, 4; Velleius Pater., II, 94. — Дату приблизительно можно определить благодаря Страбону, который говорит нам, что римским правителем, занимавшимся отсылкой детей, был Титий. Иосиф, с другой стороны, говорит, что Ирод прекратил раздор, существовавший между Титием, правителем Сирии, и Архелаем, царем Каппадокии, до своего третьего путешествия в Рим, которое одни помещают под 10 г., а другие под 8 г. до Р. X., но которое происходило приблизительно в ту эпоху, о которой мы говорим. Эта дата перевозки детей может быть, очевидно, только приблизительной.

Это было совершенно необычайное предложение даже для правительства, руководимого фавориткой и слабоумным стариком, и, естественно, оно было принято с величайшей готовностью римским правительством. Действительно, если бы царем сделался сын Теи Музы, то можно было надеяться, что Парфией будет управлять романофильская партия и что, таким образом, мир на Востоке не будет нарушен. С другой стороны, было бы легко представить Италии, не знавшей подпольных интриг парфянского двора, этот поступок царя как новое унижение Парфии перед Римом. Наконец, Рим имел бы в своих руках драгоценных заложников, которые позволяли бы ему под очень удобным предлогом вмешиваться в парфянскую политику. Предложение было принято, и принцы были привезены в Рим, «присланные республике в качестве заложников парфянским царем», как было объявлено Риму. Как только Август принял их у себя, он поспешил показать их народу на играх в Большом цирке, куда он пригласил их и где, торжественно проведя через всю арену, посадил их рядом с собой. [328] Дела на Востоке шли, таким образом, хорошо. Если бы Тиберию удалось принудить германцев к окончательной покорности, империя могла бы наслаждаться долгим миром, ибо Пизон почти окончил покорение Фракии, а Паннония и Далмация казались усмиренными.

328

Sue ton. Aug., 43. — Август в Mon. Аnс. (VI, 5) называет их pignora; Светоний (Aug., 21 и 43) и Веллей (II, 98) называют их obsides. Очевидно, что в Риме старались выдать этих молодых людей за заложников, тогда как из Иосифа и Страбона видно, что они были присланы совершенно с иной целью. Рим с трудом мог бы заставить парфян дать ему заложников.

Положение Августа

8 г. до P.X

Август поэтому хотел сам отправиться в Галлию, чтобы вблизи наблюдать за операциями Тиберия. Но прежде нужно было урегулировать другой вопрос. В конце 8 г. исполнялось двадцать лет, как он стоял во главе республики, и истекали его пятилетние полномочия. Посреди стольких затруднений и имея вокруг себя так мало помощников, вполне вероятно, что самый благоразумный человек, каким был Август, думал оставить другим власть и ответственность за будущее. [329] Двадцать лет власти могли утомить даже очень честолюбивого и энергичного человека и внушить ему желание хотя бы небольшого покоя и отдыха. Но положение осложняли важные, хотя и не столь заметные затруднения. Для всех было очевидно, что если бы даже Август отстранился от дел, то все же было бы невозможно просто восстановить древнюю республику без принцепса с консулами и заделать брешь, пробитую в 27 г. до Р. X. в конституционной истории Рима. Принципат, бывший вначале только временной должностью для восстановления мира и порядка, сделался жизненно важным органом империи. Провинции, города, союзники, подданные, иностранные государства, привыкшие уже в течение двадцати лет видеть во главе государства одного человека, смешивали Рим с его личностью; все имели к нему уважение, почтение и страх; повсюду привыкли вести с ним переговоры и заключать союзы; повсюду возлагали на него свои надежды и свое доверие. Если бы после его удаления на его месте не оказалось бы человека с таким же авторитетом, все здание дружб, союзов, клиентел, подчинений, для которого потребовалось двадцать лет войны и дипломатических усилий, могло бы разом рухнуть. Трудно, например, было предвидеть, что произошло бы в Германии, если бы Август удалился в частную жизнь. Очевидно было, что бессильный, безвольный и разъединенный сенат не был более, как ранее, способен руководить внешней политикой, сделавшейся слишком обширной и слишком запутанной. Для иностранной политики нуждались более не в сменяемом ежегодно магистрате, а в магистрате, избираемом на более продолжительный срок, который мог бы наблюдать за границами империи, быть в курсе всех изменений, вести переговоры и быстро разрешать все вопросы. Поэтому Август мог удалиться в частную жизнь только при наличии преемника, готового принять его власть и продолжать его функции. И такой преемник был: в случае удаления Августа его преемником, по всем вышеизложенным причинам, мог быть только Тиберий. Но положение было так исключительно, что являлось новое затруднение, самое парадоксальное из всех. Непопулярность Тиберия все возрастала. Солдаты, конечно, обожали своего Биберия, так называли они его в насмешку, намекая на его единственный недостаток — склонность к вину; [330] и в лагерях Тиберия всюду уважали как очень сурового, но справедливого, храброго и неутомимого генерала; офицеры и несколько сопровождавших его интимных друзей удивлялись ему как простому и серьезному великому человеку. [331] Но совершенно иначе относились к нему в Риме, среди всех тех, кто желал бы пользоваться только привилегиями своего ранга, не неся никаких обязанностей; между всеми теми, кто обогатился грабежом бюджета, между холостяками, раздраженными лишением стольких наследств по законам о браке, и в бездетных семьях, которые боялись лишиться всего в один прекрасный день. Все эти люди страшились энергичного человека, могущество которого, естественно, возрастало по мере того, как Август старел, и который обещал управлять с большей строгостью, чем Август. Если даже управление Августа многим казалось слишком консервативным, то управление Тиберия должно было казаться им национальным бедствием, которого нужно было избежать во что бы то ни стало. По этой причине в сенате, среди всадников и в самом народе постепенно образовалась противная ему партия. Только новое избрание Августа могло на время разрешить все эти затруднения, удовлетворяя всех как наименьшее зло. Волей-неволей Август должен был принять продолжение своего принципата, но не на пять, а на десять лет. Это удлинение, может быть, объясняется страхом перед Тиберием: хотели успокоиться с этой стороны по крайней мере на десять лет.

329

Dio, LIV, 6: ??? ?? ?????????, ?????? ?????? ?? §?????… ???? ????? ??&?? ??????… Это утверждение, по поводу которого Дион иронически подчеркивает свое сомнение этими ????, может быть, более вероятно, чем казалось историку, жившему в слишком отдаленную от Августа эпоху. Двадцать лет такого управления могли бы утомить и более сильного человека, чем Август, и нередко мы видим политиков, требующих отдыха, в особенности по достижении известного возраста.

330

Sueton. Tib., 42.

331

Из Веллея Патеркула можно видеть, какой энтузиазм вызывал Тиберий у всех тех, кто мог близко его узнать.

Закон о показаниях рабов. Август в Галлии. Завоевании Германии

8 г. до P.X

Потом Август отправился в Галлию, добившись ранее утверждения реформы уголовного процесса» бывшей новым ударом для аристократии. Это был закон, позволявший подвергать пытке рабов, в процессах, начатых против их господ. По этому закону производилась фиктивная продажа раба государству или самому Августу; после этой продажи раб не принадлежал более обвиненному и мог быть допрошен. Эту удивительную юридическую тонкость придумали, чтобы удовлетворить публику, протестовавшую против почти полной безнаказанности богачей; но если нашлись люди, одобрявшие эту реформу, которую они считали необходимой, то многие другие с полным основанием порицали ее. [332] Август одной рукой уничтожал то, что делал другой, и, всеми средствами стараясь восстановить аристократию экономически и морально, давал зависти и жадности средних классов, бедным писакам и выскочкам ужасное оружие, чтобы с помощью скандала, справедливых обвинений и клеветы разрушать честь и состояние аристократии. Никогда аристократия, достойная этого имени, не будет в состоянии перенести, чтобы рабы давали свидетельство против своих господ. Поэтому римская аристократия более чем когда-либо нуждалась в поднятии своего престижа крупным успехом в германской политике. Едва Август прибыл в Галлию, как Тиберий во главе армии перешел через Рейн; и этого было достаточно. Германцы уже были так напуганы и лишены храбрости походом Друза, что все германские племена, исключая сугамбров, обратились к нему с вопросом, на каких условиях могли бы они покориться. Август ответил, что начнет переговоры только тогда, когда и сугамбры пришлют послов; когда же сугамбры, уступая требованиям прочих народов, прислали в Галлию цвет своей знати,

332

Dio, LV, 5.