Август, воскресенье, вечер
Шрифт:
— То есть, ты намерен продолжать войну, да? В курсе, что Рюмин не даст тебе покоя? — только проговорив эту фразу, я понимаю, что прозвучала она не как забота, а как прямая угроза, но Волков правильно считывает посыл.
— Он ко мне больше не сунется. Это моя бабка из чувства вины ему потворствовала, и мать по той же причине попросила меня не фиксировать побои. Но я-то никакой вины не чувствую. Да, я не могу демонстративно им навалять, но выловлю каждого поодиночке и…
— Ваня, не надо. Пожалуйста! — забыв, что мы не друзья, я вглядываюсь в его
— Это уже закончилось. Люди, посмотревшие видео в чате, дружка твоего, мягко говоря, не поддержали. Рюмин просек расклад и зассал — надрался в слюни и в школе сегодня точно не появится. Короче, ребята, фурора не получилось. Вы сами себя подставили.
— Я не просила его к тебе лезть и выбивать извинения! — может, в этот миг я предаю лучшего друга, но тот камнем тащит меня на дно, а Волков дает шанс на спасение, и я слетаю с катушек: — Я не хотела, чтобы все настолько далеко зашло! Ты приехал и сломал привычный ход вещей. Ты подружился с Бобковой, помог ей задвинуть меня, и Илюха среагировал. Да, мы перегнули с местью, и мне жаль — правда, жаль, — но, пойми: я боролась за свой статус всю жизнь, я по праву его заслужила. И я не могу с тобой согласиться: Бобкова всегда плыла по течению и при первой же трудности сдувалась! Она сама позволяла так с собой обращаться…
Волков морщится, как от зубной боли, и резко перебивает:
— А вы типа спрашивали у нее дозволения, когда били и харкали на спину?!
— Ладно! Если тебе полегчает, обещаю: я даже дышать в ее сторону больше не буду… — я сдаюсь и неожиданно ощущаю ту самую трепетную, светлую благодать, что в детстве сходила на меня на волшебной поляне.
— Ловлю на слове! — почти по-доброму улыбается Волков. — Значит, я смогу оставаться спокойным, даже когда отсюда уеду.
Его слова вызывают неясный дискомфорт.
Естественно, он уедет — там, в огромном далеком городе, на паузу поставлена его настоящая жизнь, но прямо сейчас мне хочется вцепиться в его руку мертвой хваткой и не отпускать. Никогда не отпускать. Только ссадины, которые он получил из-за меня, сочатся кровью, а я для него — пустое место.
Теперь уже — бесповоротно и навсегда.
И я решаюсь озвучить вконец измучивший меня вопрос:
— Ты сказал, что в упор не видишь таких, как я. Так каких, Волков?
— Моральных уродов, из-за которых умирают люди.
— Ну ты даешь! Из-за меня никто не умер, алло! — я с облегчением пихаю его локтем в бок, и его разбитая губа кривится.
— Да уж. Никто не умер. — Волков кивает в сторону ребят, внимательно разглядывает Ингу, и я вынуждена делать то же самое. — Думаешь, почему она всегда носит вещи с длинными рукавами?..
Бобкова поправляет непослушные белые волосы, угощает девчонок конфетами, любуется новыми подругами, словно сокровищем, тепло улыбается…
— Эм… Нет денег на шмотки по сезону? — резонно предполагаю я, и Волков коротко качает головой.
— Неправильный ответ, Ходорова. Давай-ка я тебе
Я понимаю, куда он клонит, и во рту пересыхает. Осознание, что он в курсе всего, выжигает кислотой остатки еле живой души… Он не моргая смотрит на меня и без всяких эмоций выдает:
— Вы буллили Ингу со второго по девятый, приклеивали к одежде прокладки, обзывали, пинали, ломали линейки и ручки, плевали в рюкзак, не давали отвечать на уроках, распускали сплетни, травили в сети. Ровно год назад она вернулась домой, закрылась в комнате и…
— Пожалуйста, хватит… — прошу я, но он упорно продолжает:
— Моя бабка умоляла ее мать не вызывать скорую — иначе Ингу упекли бы в психушку и окончательно сломали диагнозом жизнь, а идиота Рюмина и тебя точно поставили бы на учет — и лично метнулась на такси за врачом. Серьезных последствий удалось избежать, Инга умолчала о причинах, никто в поселке не узнал об инциденте… Только шрамы ее остались — как напоминание, что люди злы, а мир несправедлив. Тогда за нее некому было заступаться. Но сейчас здесь я, и я попробую ее переубедить.
* * *
Глава 21
Урча и поднимая клубы пыли с обочин, у остановки тормозит бежевый микроавтобус. Боковая дверь с визгом отодвигается, и бабушки, похватав тележки и баулы, разом устремляются на его штурм.
Шикарный повод наконец прервать экскурс в мое грязное прошлое — пробормотав извинения, я вскакиваю со скамейки и, старательно пряча глаза, тоже ныряю в загазованный салон. Пробираюсь к задним сиденьям, плюхаюсь в мягкое потертое кресло возле окна и как под гипнозом пялюсь на Волкова.
Он медленно встает, прячет руки в карманы худи и, чуть прихрамывая, идет к ребятам. Вокруг него искрится и сверкает воздух, на каком-то особом, почти физическом уровне я ощущаю с ним прочную связь, и мотыльки с шерстяными крыльями противно трепыхаются в районе желудка.
Волков стукается кулаками с парнями и здоровается с девчонками, больше не смотрит в мою сторону, и связь разрывается — теперь в груди теснятся отчаяние и боль.
Он не знает и половины подробностей той дерьмовой и долгой истории.
Унизить Бобкову, столкнуть с дороги, ударить было для меня обыденным явлением на протяжении последних девяти лет учебы в школе.
Когда доставал отец, когда бесили учителя, когда Белецкий сказал, что не может встречаться с малолеткой, я, дьявольски улыбаясь, отрывалась на Инге. Она не жаловалась… Никому и никогда.
Перед прошлыми майскими я, шутки ради, налила на стул Инги бордовый лак для ногтей — та не заметила, села и испачкала новую юбку, а мы с Рюминым, Владиком и Аитовым мерзко гоготали, притворно сочувствовали и давали советы, пока она, полыхая от стыда и гнева, собирала пожитки и бежала через весь класс. По обыкновению, Рюмин выложил ролик с ее позором в соцсеть, и, как из рога изобилия, посыпались едкие комменты.