Август, воскресенье, вечер
Шрифт:
Шквал, еще и еще один раскачивают лодку, дергают за волосы и перекрывают кислород, очень скоро мышцы забиваются и отказывают, вокруг, насколько хватает зрения, перекатывается и что-то зловеще нашептывает черная маслянистая жижа.
Озверев, ветер выбивает из моей руки весло — оно плюхается и всплывает в трех метрах, вода тут же вырывает из уключины второе. Лодка кренится, болтается из стороны в сторону, скрипит и стонет. Намертво вцепляюсь в скользкий пластик, но уже точно знаю, что долго не продержусь.
Все так нелепо и тупо…
Статус, оценки, шмотки, влюбленности,
Меня так никто не узнал и не полюбил. Никто обо мне не вспомнит.
Сноп холодных брызг оплеухой прилетает в лицо, я задыхаюсь, крен опасно увеличивается, и промозглый ночной воздух сменяется ледяными объятиями большой воды. Перевернутая лодка, вращаясь в адской карусели, отплывает все дальше и дальше, а у меня нет сил вырваться из вязкого омута и глотнуть кислород. Бесконечная глубина под ногами похожа на космос — огромный, бескрайний, пугающий, вечный.
Волны смыкаются над головой, и точка одинокого прибрежного фонаря гаснет.
* * *
…В спину упирается что-то твердое, и непреодолимая сила выталкивает меня обратно к жизни. Я опять могу вдыхать и выдыхать, видеть низкое, желто-бурое небо с проблесками зарниц и светлое пятно слева, выхваченное боковым зрением из темноты. Человек. Его рука заведена за мои лопатки, надежно фиксирует предплечье и удерживает ослабевшее тело на поверхности. Он упорно гребет к берегу, невзирая на ураганный ветер и шторм. От пережитого шока, неравной борьбы и облегчения я отключаюсь и прихожу в себя лишь на пляжном песке — кто-то бьет меня по щекам, матерится и зовет по имени.
Распахиваю саднящие от воды глаза и целое мгновение не верю им.
Волков.
Он тяжело дышит, с волос стекают прозрачные потоки, и отсветы фонаря образуют вокруг его силуэта почти мистическое свечение.
— Жива? — Он смотрит в упор; я резко сажусь, киваю и захожусь мучительным кашлем. Волков выпрямляется, отходит на шаг, застегивает пуговицу на джинсах и натягивает оставленную тут же футболку. — Куда тебя понесло в это время, да еще и когда штормовое предупреждение объявили?
— Хотела отвлечься и проветрить мозги! — Я хриплю и снова закашливаюсь.
— Классные у тебя развлечения. Настоящий экстрим! — зло усмехается он, бросает мне свое худи и отворачивается. — Переодевайся, а то заболеешь. Я не смотрю.
Я выпутываюсь из мокрых парадных вещей и ныряю в теплую мягкую толстовку, пахнущую карамелью, мечтами и горькими сожалениями. Несмотря на отпускающий стресс, холод и ледяной озноб, пробегающий по коже, я не могу включиться в происходящее — может, я все же умерла и попала в потусторонний мир, иначе как объяснить, что Волков оказался здесь именно в этот час, доплыл до середины водохранилища и спас меня от верной смерти.
* * *
Дождь
Мы молча бежим по центральной улице, в лоферах хлюпает, одежда снова промокла до нитки. Пальцы Волкова тисками впиваются в мое запястье и неумолимо тянут вперед. Стресс окончательно отпустил, я кошусь на облепленную белой футболкой спину и не к месту отмечаю, насколько он все же хорош собой. А еще я в нехилом ужасе от того, что завтра утром в школе мне придется складно объяснить Волкову тупую ситуацию, невольным свидетелем и непосредственным участником которой он стал. Но в еще большее замешательство ввергает тот факт, что сейчас он преспокойно держит меня за руку.
Я комкаю мокрую юбку и блузку, мучительно всматриваюсь в мутную пелену ливня и, свернув на родной порядок, судорожно выдыхаю — отцовского джипа нет, в мамином окне горит приглушенный свет. Значит, маме удалось урезонить придурка, он отвалил, и мне не придется, дергаясь от каждого шороха, ночевать в неотапливаемой пристройке.
Поравнявшись с моим домом, Волков расцепляет наши руки и ищет в кармане джинсов ключи.
Мне жизненно необходимо хоть что-то ему сказать, и я вдохновенно раскрываю рот:
— Спасибо, что вытащил, Вань. Было очень страшно, и я реально приготовилась умирать. Это случилось исключительно из-за моей тупости, не подумай ничего такого…
— Я и не думаю, — он пожимает плечами и быстро справляется с замком соседней калитки. — Спокойной ночи!
— Подожди. А толстовка? — спохватываюсь я.
— Потом вернешь.
Волков скрывается за высоким забором, и я, вздрогнув от ослепительной голубоватой молнии, пригибаюсь и вбегаю в свой двор.
* * *
Глава 25
Сбросив туфли, я шлепаю мокрыми пятками по коридору, но в темном проеме натыкаюсь на заплаканную маму, и желание как в детстве уткнуться в ее плечо, разреветься и попросить, чтобы она подула на больное место, на мгновение вытесняет из памяти все ужасающие события этого странного дня.
И пусть мамино заклинание: «У кошки боли, у собаки боли, а у Лерочки заживи-заживи-заживи!» давно не помогает, сам факт моего возвращения в этот дом целой и невредимой возносит меня на вершину счастья.
Улыбаюсь, как дурная, вздыхаю и шмыгаю носом, и мама севшим от облегчения голосом спрашивает:
— Ты где была? И телефон на столе оставила… Я чуть с ума не сошла, Лер!
— Возле ведьминой бани, под навесом. Думала переждать и вернуться ночью в подсобку, а дождь вон как разошелся.
— Вы бы не ходили туда — кто знает, что у старухи в голове. Когда папа был молодым, она его ухватом по спине приложила. А толстовка чья?
— Илюхина, — вру я и заруливаю на кухню, набиваю рот тонко нарезанной колбасой и хрустящим пшеничным хлебом, тщательно прожевываю и запиваю минералкой прямо из горлышка. — А где отец?