Август, воскресенье, вечер

Ру Тори

После этого Бобкова действительно на неделю пропала, но потом как ни в чем не бывало явилась на занятия и принесла Раисе справку о болезни. Я и подумать не могла, что почти довела ее до крайности, но интуитивно уловила неладное и снизила градус придирок — насторожили ее нездоровая бледность, заторможенность и пустой, застывающий в одной точке взгляд…

Пузатый водитель смачно курит рядом с урной, бабушки с видом победителей расселись по самым козырным местам, и я опять переключаю внимание на сияющего, непогрешимого Волкова.

Он что-то обстоятельно

затирает Инге, та с серьезным видом кивает, но вдруг озорно подмигивает, сдергивает с него бейсболку и взъерошивает светлые волосы. С тревогой оценивает повреждения на его красивом лице, роется в кармане рюкзака, приклеивает на ссадину у виска веселенький пластырь с Хеллоу Китти, и я признаю, что она крутая — я бы никогда не осмелилась вот так запросто до него дотронуться.

Волков смеется, обнимает ее, ободряюще похлопывает по спине и, прошептав на ухо короткое напутствие, отходит к бордюру. Наступает очередь Петровой и прочих перебежчиков — каждый тискает Бобкову в объятиях, приподнимает над асфальтом и душевно пожимает ей руку.

Я больше не психую, не злюсь и не рвусь восстанавливать прежние порядки — если им так прикольно общаться друг с другом — да ради Бога…

Углубляюсь в сумку в поисках телефона, но Петрова вдруг вспоминает и про меня — прищурившись, вглядывается в окно и посылает мне воздушный поцелуй. Простое, ни к чему не обязывающее проявление внимания едва не провоцирует меня на истерику, и я задергиваю плотную шторку.

Водитель, источая тошнотворный запах отсыревших сигарет, энергично залезает в кабину, рок-звезда Бобкова наконец запрыгивает в автобус, садится на единственное свободное место, оглядывается и расцветает в виноватой, чуть настороженной, но широкой улыбке:

— Привет, Лера! Желаю удачи.

— И тебе…

В проходе встает здоровенный мужик в камуфляже и с рыболовными удочками в чехле и загораживает обзор. Маршрутка трогается, пыхтит, подпрыгивает на ухабах и набирает скорость.

Снаружи проносятся кованые и деревянные заборы, плодовые деревья в шапках из белой пены, бредущие по улице коровы, алые пятна тюльпанов, дорожные знаки, разноцветные металлические крыши и резные наличники. Солнечные лучи мельтешат в сплетении веток, вдоль шоссе встают ряды красных сосновых стволов.

Я не вижу Бобкову, но голубоватый слепящий свет падает на ее тонкие руки. Катина блузка немного ей коротковата и, как бы Инга не старалась, манжеты задираются и обнажают розовые полоски на прозрачной коже запястий.

Я отвожу глаза.

Мысли опять утекают к Ване — к его жестоким, но честным словам, к монохромной фотосессии на заброшенной странице, к странной девочке в черном и его страшной, сбивающей с ног скорби в чей-то недавний день рождения.

Я почти уверена — все дело в ней.

Моральные уроды вроде меня травили ту девочку, Волков не успел ее спасти, случилась беда. Единственное обещание, которое он дал ей и теперь точно сдержит, навечно набито у него на предплечье: «I will never forget you»…

И пусть я непричастна к той трагедии, я все равно сгораю

от вины. Слишком долго я ее на себя не брала и даже не пыталась осмыслить.

Мне плохо — чудовищно, неизбывно, глубинно.

Все последние годы я блуждала в непроницаемой темноте, принимала ее за единственно правильный ход вещей, и никто не пытался меня спасти — ведь самые близкие люди тоже блуждали где-то рядом. Но инопланетянин Волков схватил меня за шкирку, выволок на свет, развернул к солнцу и заставил на него посмотреть.

И вот я еду по вековому сосновому лесу, хлопаю ослепшими глазами, пробую дышать запылившимися легкими, путаюсь в сумбуре эмоций и мыслей и больше не помню, кто я, откуда и зачем…

* * *

Филиал гуманитарного вуза с недавних пор расквартирован в безобразном двухэтажном новоделе прямо за ДК с желтыми обшарпанными колоннами и бронзовыми фигурами рабочих и крестьянок.

Толпа растерянных нарядных подростков и их родителей заполонила подступы, ступени и холл, но приветливые парни и девушки чуть постарше проворно лавируют между потоками, разбивают соискателей на группы и уводят в неизвестность.

— Лер, — кто-то осторожно трогает меня за плечо, обернувшись, я опять натыкаюсь на Ингу и раздраженно закатываю глаза, но она не отстает: — Я хотела сказать, что… искренне желаю тебе набрать сто баллов из ста. Но мне тоже очень важно поступить на эти курсы, и я обещала Ване, что по полной использую шанс. Только не обижайся, ладно? Лера, пожалуйста, пойми меня правильно — я не соревнуюсь и не подсиживаю тебя…

Ее ресницы дрожат, над бровями появляются еле заметные, по-детски трогательные ямочки, она едва держится, чтобы не расплакаться, но первой задохнуться от слез и рыданий рискую именно я.

Втягиваю воздух сквозь сведенные челюсти, склоняюсь к ней и рычу:

— Бобкова, ты реально достала. Хватит передо мной отчитываться. Мне пофиг, кому и что ты там пообещала, мне пофиг на Волкова и на твои соображения и планы! — Я специально по-хамски задеваю ее за живое и пытаюсь разозлить. — Мы приехали сюда не извиняться и не в поддавки играть. Я тебе не нянька, исчезни вообще, поняла?

Надменно вздернув подбородок, я обхожу ее, увязываюсь за очередной группой испуганных сельских ботаников и пораженно застываю в дверях огромной аудитории. Такие — многоуровневые, оснащенные по последнему слову техники помещения доселе мне доводилось видеть только в кино.

Было бы круто проучиться здесь целый год, поступить на юрфак в областном центре, делать сэлфи на фоне сводчатых окон и гипсовых бюстов античных мыслителей, строить глазки парням со старших курсов, приезжать к крыльцу на папиной тачке… Это и есть моя мечта?

Нам опять раздают бланки анкет, снабжают чистыми листочками с печатями вуза, распределяют по местам и долго и обстоятельно объясняют порядок заполнения документов.

Грызу пластмассовый колпачок ручки и пялюсь на светло-русый затылок Инги.