Август, воскресенье, вечер
Шрифт:
— Как по мне, вашей Ходоровой надо менять привычки и вкусы, — он прекрасно знает, что я все слышу, но продолжает широко скалиться и издеваться.
Среди его безмозглой паствы тут же находятся одобрительно кивающие болваны, и я взрываюсь — в два прыжка оказываюсь у их лавочки, сжимаю кулаки и выкрикиваю:
— Волков, чья бы мычала. Ты потому до сих пор и инцел, что не владеешь чувством прекрасного!
Ребята замолкают и с интересом наблюдают за нашей перепалкой, но Волков как-то чересчур весело и по-доброму мне улыбается, и у меня моментально слабеют коленки.
— Откуда
Я заливаюсь позорной краской, закусываю губу и опять проваливаюсь в глубокую яму без возможности вынырнуть, вдохнуть и выдать равноценный ответ.
Вообще-то, я и сама за ответственный подход к сексу, и никогда бы не переспала с первым встречным. Я тоже в их лодке, но Волков переиначил все так, будто он и Инга — агнцы божьи, а я — испорченная, озабоченная истеричка…
К счастью, нависшую надо мной тишину разрезает пронзительная трель свистка, физрук выгоняет всех на дорожку, выстраивает у белой линии и дает отмашку флажком.
Стартую на сотые доли секунды раньше остальных, вырываюсь вперед и убегаю — подальше от насмешек Волкова и ступора, сковывающего тело и разум в его присутствии.
Влажный ветер приятно холодит пылающие щеки, мышцы работают как единый слаженный механизм, у меня открывается второе дыхание — вскоре топот преследователей остается далеко позади, и я на крыльях очередного успеха лечу прямо к финишу.
За школьным забором, возле заросшей вербами голубятни, стоит мать Рюмина, но отставший на полкруга Илюха ее, кажется, не видит. Собираюсь его окликнуть, однако вовремя замечаю, что тетя Таня пристально смотрит не на сына, а на этого придурка Волкова.
Впереди уже маячит физрук с секундомером в руках, но на завершающей стометровке Волков спокойно меня обходит и финиширует первым.
* * *
Мне все равно ставят пятерку — у девчонок и парней разные нормативы, но факт, что новенький сделал меня на моем же поле, деморализует и бесит.
Запыхавшийся и кашляющий на все лады класс бредет к раздевалке, но я останавливаюсь у лавочки с сумками и стираю влажной салфеткой пот с разгоряченного лба. На самом деле я ликвидирую слезы, предательски проступившие на ресницах, но об этом никогда не узнает ни одна живая душа.
— Лера, — из-за плеча раздается ангельский голос, и я с немалым удивлением обнаруживаю возле себя бледную как смерть Бобкову. — Прости, пожалуйста, но… не обзывай его больше. Он не тот, кем ты пытаешься его выставить!
— Чего ты лепечешь? — я откровенно забавляюсь. — Он не… кто? Не девственник? Ты-то откуда знаешь?
Инга вспыхивает, кожа у корней ее светлых волос багровеет, щеки покрываются пятнами, но она стойко выдерживает мой взгляд и, заикаясь, шепчет:
— Просто знаю, и все.
— Еще скажи, что сама приложила к этому руку! — я ржу, хотя становится не до смеха. — Ой. Не только
— Ты все неправильно понимаешь! — она упрямо мотает головой и не затыкается: — Он мой друг. Ему тут непросто, но он очень хороший! Он добрый. Он всегда находит для меня нужные слова, и я тоже больше не буду молчать!
Нытье Бобковой мерзкой змеей пробирается за шиворот и жалит прямо в сердце. Эта ботанка и хикки впервые по-настоящему, до дрожи, меня раздражает.
Заношу над лавкой свой белоснежный «Найк», сталкиваю на землю сумки и рюкзаки ребят и рявкаю:
— Собирай!
Инга заправляет за уши жидкие патлы и застывает, мучительно выискивая в моем нахально улыбающемся лице намек на шутку или на проявление милосердия. Прогнав мимолетную ассоциацию с перекошенной физиономией папаши, хватаю ее за жесткий затылок, швыряю к своим ногам и с садистским удовольствием повторяю:
— Собирай, я сказала.
Подспудно я даже желаю, чтобы Бобкова включила бойца и дала мне отпор, но она послушно поднимает чей-то мешок со сменкой и возвращает на лавочку. Бунт пресечен на корню. Пусть не забывает, где ее место.
Вытоптанный подошвами пятачок накрывает тень, и супергерой и суперпридурок Волков заботливо помогает Инге подняться и оттесняет подальше широким плечом.
— Не вздумай, пусть сама собирает! — он опять окатывает меня фирменным ледяным презрением и скрещивает на груди руки. Сдавать назад поздно — он стопроцентно слышал наш разговор и теперь проверяет меня на прочность, и я в бессильной ярости шиплю:
— А найти нужные слова не для этой лохушки, а для меня тебе слабо?
Волков прищуривается, подгребает слишком близко и выдыхает в мое ухо:
— Я найду, Ходорова. Теперь для тебя я их точно найду!
Он недобро усмехается, и я, отбив к чертям зад, плюхаюсь на жесткие холодные доски.
* * *
Глава 10
Всю ночь мне снился липкий навязчивый кошмар, будто я пытаюсь удержать в руках край винтажной пыльной скатерти, но мама, отец, Илюха и какие-то люди в масках Анонимуса громко спорят и тянут ее каждый на себя. Старая ткань трещит по швам и неумолимо расползается, я плачу от ужаса и отчаяния, но рядом появляется спокойный и светлый Ваня и разжимает мои пальцы. Я протестую и рвусь обратно, но он без слов подается ко мне, крепко обнимает и целует в губы… В груди вспыхивает обжигающее пламя, все вокруг исчезает в его языках и я, под крики полоумного петуха, распахиваю глаза, катапультируюсь в реальность и пытаюсь отдышаться.
Будильник подвел, я нещадно опаздываю и, кажется, впервые иду в школу как на каторгу или на казнь.
Нет сил препираться с Волковым, ощущая в душе отголоски восхищения, сожаления и тупой боли, нет желания доказывать затаившему обиду Илюхе преданность и крепкую дружбу, нет уверенности, что я могу держать удар.
Пронзительный ветер сбивает с ног, мерзкий дождь набирает обороты, по спине табуном пробегают мурашки. Я не знаю, на что способен не на шутку разозлившийся Волков и попросту его боюсь.