Багульник
Шрифт:
– А где вы учились?
– спросила Таня.
– Пока на Сахалине жила, меня Марина Кочнева учила. За три класса со мной прошла. А когда Валерик в мореходное поступил, он и меня в вечернюю школу записал. Так что всего семилетка у меня. Потом доченька у нас родилась, я, понятно, два года дома сидела, а после работать пошла, в институт рыбного хозяйства лаборанткой. Там и работаю. Валерик все уговаривал, чтобы я вечерний техникум окончила, я отказалась. Хватит с меня и лаборантки. А он у меня все в дальних плаваниях. Редко видимся, зато
Нина не согласилась:
– Разлука уносит любовь!
Спор о любви и разлуке, возможно, длился бы долго, но "пулька" кончилась, пришли Валерий с Юрием. Лица у них были скучноватые, постные и свидетельствовали о полной неудаче игроков.
– Не повезло, Оля!
– виновато вздохнул Юрий.
– Зато вам, Юрий Савельевич, должно везти в любви!
– засмеялась Кира Панасьевна.
– Как же, как же, непременно!
– ответил Юрий и посмотрел на Ольгу, словно просил подтверждения.
Минут через пятнадцать явился Поршнев с двумя бутылками коньяка.
– Мой выигрыш на общее благо!
– заявил он, улыбаясь своей странной неопределенной улыбкой.
– Леди и джентльмены, как говорил покойный Диккенс, прошу!
Пришел и майор с бутылкой шампанского и коробкой конфет.
– Это для милых дам!
– предупредил его Поршнев.
– А мы, так уж и быть, коньячок.
– И нагловато подмигнул Ольге: - Говорят, доктор, коньячок расширяет сосуды?
– Это вы знаете лучше доктора!
– засмеялась Ольга, доставая из сумки разную снедь.
Когда выпили по первой, Поршнев стал сыпать остротами, причем каждую неизменно сопровождал фразой: "Как говорил покойный Гоголь", или Пушкин, или Бальзак, но больше всего упоминались Диккенс и Мериме. Фразу о том, что "пьяница проспится, а дурак никогда", Андрон Селиверстович приписал Бальзаку.
Таня сказала:
– Если первый день из девяти, что будет длиться дорога до Владивостока, начался так весело, воображаю, что будет дальше...
– Дальше должно быть еще веселей, - заметил Подгорный и рассказал, как его товарищ, тоже моряк дальнего плавания, успел в дороге влюбиться и сразу по приезде во Владивосток сыграли свадьбу. И посмотрел на Таню: Так что, милые вы мои, сделайте для себя вывод...
– Вывод, как вы говорите, сделать можно, а польза от него какая - все вы женатые люди, и жены у вас, как на подбор, красавицы...
– Это типично для наших дней!
– запоздало буркнул Поршнев. Аналогичный сюжетец имеется у меня в новой повестухе "Хозяйка". Правда, там героиня влюбляется не в поезде, а на пароходе во время морской качки!
– Что, эта повесть уже издана?
– спросила Таня.
– В стадии придумывания!
– важно, с хрипотцой в голосе ответил Поршнев.
– Ну а теперь, Кира Панасьевна, предскажите...
– и протянул ей свою короткопалую руку.
Глянув смущенно на мужа, Кира Панасьевна сказала:
– Я пошутила, ведь давно разучилась гадать!
–
– Ну что ж, как говорил тот же покойный Бальзак, пей, да дело разумей!
– и залпом выпил оставшийся в стакане коньяк.
Юрий хотел подлить ему, но Ольга остановила:
– Хватит, Юра!
– Почему хватит?
– возразил Юрий.
– Не оставлять же зло в бутылке.
– В бутылке можно!
– засмеялась Ольга.
– Ха-ха-ха!
– засмеялся и Поршнев.
– Мы люди добрые и в бутылке ничего не оставим. Прошу, дружище Юрий Савельевич, - и подставил стакан.
Сидели до десяти вечера. Потом Кира Панасьевна стала укладывать Земфирочку и все остальные вышли в коридор. Майор и Подгорный держались крепко, коньяк на них вроде не подействовал, а Поршнев с Юрием захмелели.
Они стояли, обнявшись, затем побрели было в ресторан, как выразился Поршнев, закругляться, но Ольга Игнатьевна запротестовала:
– Андрон Селиверстович, не ходите, а то я обижусь!
Поршнев уступил, а Юрий махнул на Ольгу рукой:
– Поменьше слушай ты врачей, Андрон, пойдем закруглимся!
Они вернулись из ресторана, когда все в вагоне уже спали и свет был притушен. Расставаясь, Поршнев и Юрий обнялись, поцеловались, причем писатель почему-то горько плакал.
Назавтра у Ольги было скверное настроение. Юрий, чувствуя свою вину, делал вид, что ничего, собственно, не случилось, и после завтрака снова ушел играть в преферанс.
Ольга взяла книгу Поршнева "На берегах реки", пробежала глазами начало: "Солнце спряталось за сопку, а колхозное собрание было еще в самом разгаре". Потом начала читать с середины, где комсорг Пантелей объясняется в любви зоотехнику Глаше: "Стало быть, Глашенька, срок так и запишем", сказал Пантелей, коснувшись ладонью того места, где было у него сердце. Но Глаша, потупив глаза, с упреком ответила: "Сердце свое предлагаешь, Пантелей Петрович, а на собрании требовал поставить на вид!" На что Пантелей с виноватым видом ответил: "Глафира, нельзя путать личное с общественным!"
Ольге стало скучно от такой любви, и она закрыла книгу.
Она подумала, как их встретит Берестов, как она будет рассказывать ему о Ленинграде, о профессоре Авилове, о его изумительно смелых операциях, во время которых она дважды ему ассистировала, и о том, как профессор, представляя ее своим студентам, предупредил: "Я уверен, друзья мои, что самую интересную для вас лекцию прочтет моя бывшая ученица доктор Оля Ургалова". И когда она почти сорок минут рассказывала студентам о своей жизни в далеком Агуре, профессор вдруг напомнил: "Что же вы, Олечка, ничего не сказали про мужа вашего и дочурку? Это ведь тоже весьма важно!" И Ольга, покраснев от смущения, пробормотала: "Да, в Агуре я вышла замуж и у нас родилась дочь".