"Баламуты"
Шрифт:
– Потому что мать Алки Новиковой мясо тоже у тети Маруси покупает. А Алка слышала, как её мать разговаривала со своей сестрой.
– Так что, Алка Новикова тоже с вами заодно?
– Скажешь тоже. Зачем нам с девчонками связываться?
– Ну, хорошо, это понятно. А Петька чего ради бунтует? Я знаю Василия Михайловича, по-моему, порядочный и честный человек... Так что здесь вы перемудрили.
– Ничего не перемудрили, - нахмурился Юрка.
– Панков - подлый человек, и если мы объявляем ему бойкот, то сами должны быть честными.
– Так у вас дело и до бойкота дошло?
– Мы
– Ну, если для пользы, - развел руками Сергей Дмитриевич и разрешил: - Ладно, воюйте. Не буду отвлекать, учи.
В дверях он остановился:
– Мы с мамой посоветовались. Больше покупать мясо у тети Маруси она не будет. Только не воображай, что ты вывел нас на чистую воду. Просто нам в голову не приходило, что мы делаем что-то незаконное.
У Юрки уши вдруг вспыхнули красными фонариками, и он уткнулся в книгу, чтобы не было видно лица, заливающегося краской. Он был горд от сознания собственной значимости, и ему было приятно, что с ним считаются, но в то же время неловко от того, что он вступил в конфликт с родителями; да дело даже скорее было не в конфликте, а в том, что этот конфликт вдруг разрешился в его пользу.
Юрка подумал о Лешке Себеляеве, представил скандал, который разыграется у него дома, и поежился. Батька у Лешки был человек крутой и скорый на расправу, так что вполне может и отодрать. Но Юрка быстро успокоился.
"Ничего, - решил он.
– За правое дело всегда страдали".
Орёл, 1980 г.
НАРОДНАЯ МЕДИЦИНА
Кольку Шустикова радикулит подловил, когда он копался в огороде. Нагнулся, чтобы выдрать сорняк и не смог встать. Свет в глазах померк и поплыл разноцветной радугой. Колька охнул, закусил губу и, придерживая бок рукой, на карачках пошел в дом.
Батька, Кондрат Иванович, всю жизнь маявшийся радикулитными приступами, весело сказал:
– Ну что? Нашего полку прибыло?
Иди ты, батя, в баню!
– чуть не плача, ответил Колька.
А мать, Полина Степановна, бойкая старушка, аж взвилась.
– Чему скалишься - то, бесстыжий, - налетела она на мужа.
– Рад, дурак, ажник зенки замаслились. Ирод корявый. Сам согнулся, так хоть к ребенку сочувствие поимей.
Ребенок, тридцатидвухлетний бугай Колька Шустиков, лежал на боку и ошалело водил по сторонам глазами. Он никогда еще не чувствовал себя таким несчастным и беспомощным как сейчас, и ему было жалко себя.
– Это я в шутку, - не стал связываться с женой Кондрат. Щас в момент вылечу. Пуще прежнего прыгать начнет. Ставь утюг, Полина.
Полина Степановна пошла во двор разводить утюг. Утюг был у них еще довоенный, чугунный, работавший на углях. Конечно, был у них и электрический, но он такого жара как чугунный не давал. Поэтому Полина Степановна любила пользоваться чугунным, а Кондрат Иванович только этим утюгом и спасался.
Растопив утюг так, что искры фейерверком разлетались из отдушин, она заставила Кольку лечь на живот. Он подчинился и с крехтом, как дед, с трудом влез на кровать и лег спиной кверху. Мать накрыла его байковым одеялом и стала водить утюгом по
Денатурат доставали по большому блату - в керосиновой лавке работал свояк - и брали баш на баш - бутылку денатурата на бутылку водки.
Как только Полина Степановна кончила свою процедуру, приступил Кондрат Иванович. Он добросовестно стал растирать Кольку, предельно экономно пользуясь драгоценной жидкостью, едва смачивая ей пальцы. Колька только крякал под напором батькиных рук. Закончив, Кондрат Иванович, напустив строгость на голос, чтобы не допустить возражения, приказал жене:
– Прииеси-ка стаканы!
И таким же безоговорочным тоном пояснил:
– После растирки для верности действия полагается во внутрь принять.
Полина Степановна не верила этой брехне сроду, но не стала спорить, только огрызнулась:
– Сам возьмешь, руки не отсохнут.
Колька, который лежал теперь укрытый одеялом, выпил полстакана залпом, чтобы меньше чувствовался запах, но в нос так шибануло керосином, что глаза чуть не вылезли из орбит. Отец сунул ему в руку холодную вареную картошку, и Колька стал жадно жевать, изгоняя керосиновую отрыжку.
Батя же, Кондрат Иванович, тянул свою порцию с таким удовольствием, будто лучшего сроду не пил. Когда Полина Степановна хотела спрятать бутылку с оставшейся жидкостью, Кондрат шикнул на нее:
– Не тронь. Я, может, еще растирать буду. Потому, с одного раза не поможет.
Глаза его уже блестели, и он подмигивал Кольке то одним, то другим глазом.
После повторной растирки бутылка была пуста. Кольке окончательно полегчало, и он, оживленно жестикулируя, спорил с отцом о смысле жизни, утверждая, что в жизни много всякой бессмыслицы, а смысла никакого нет. Радикулит, например, самая что ни на есть бессмысленная бессмыслица: пошел в огород прямой, а пришел согнутый. "И лежу как дурак, здоровый не здоровый и больным не назовешь, потому что денатурата с тобой бутылку целую выпил".
– Ну, это для пользы. Вроде лечебного лекарства, - успокоил Кондрат Иванович.
А вот, батя, вторая бессмыслица. Сам себе сейчас врешь, и сам не веришь.
Я смотрю, брехать ты ловко научился, - обиделся Кондрат Иванович.
– Для тебя же старался.
Опять врешь, - не мог остановиться и гнул дальше Колька.
– Рад был, что повод нашелся.
– Тьфу, - сплюнул Кондрат Иванович, вставая с кровати и направляясь вон из комнаты.
– Огради от дурака, господи!
– проговорил он, набожно завода глаза, хотя в Бога никогда не верил.
Колька вдруг начал хохотать, У отца был такой пришибленный вид, что не было никаких сил удержаться. Смеяться было неудобно. При каждом колыхании тела боль отдавала в поясницу и, когда он неловко повернулся и в боку резко кольнуло, сразу оборвал смех.
На следующий день Кольке стало хуже. Он с трудом встал и попытался пройтись по комнате. Но каждый шаг отдавался в пояснице острой болью, и Колька, сразу покрывшись испариной, поспешил сесть на стул. Он не мог даже сесть на диван - по той причине, что диван прогинался, и от мышечных усилий у Кольки опять простреливало поясницу.