"Баламуты"
Шрифт:
Пригнувшись, они трусцой побежали к дому, распространяя вокруг навозный запах.
Слух о том, что Шустиковы по ночам лечатся у конюшни, распространился по деревне с невероятной быстротой. Кто проговорился, неизвестно. Кузьма божился, что "ни в жисть не мог". Кусониха тоже отнекивалась. Как бы то ни было, на другой день, когда они с батькой сидели в навозе, Кольке показалось, что он слышал, как кто-то хихикнул в кустах. А когда Кузьма пошел проверить, дробью рассыпались шаги от чьих-то ног и уже внизу, у речки, засвистели, заулюлюкали.
На следующий вечер Кузьма зарядил ружье солью, но все было тихо. Зато где-то совсем близко прошла гармонь,
У меня радикулит:
Тут болит и там болит.
Врач помочь не сможет мне,
Сам я вылечусь в дерьме.
Колька почувствовал, как кровь приливает к лицу и, задохнувшись от обиды, стал вылезать из навоза.
– Куда?
– остановил Кондрат Иванович.
– Ша, батя! Вылечился. Хватит!
– сквозь зубы процедил Колька.
– Дак, еще три раза только.
– Тебе, видать, понравилось в навозе! Ну и сиди, наслаждайся.
И он пошел домой. Не пригинаясь и не таясь, не обращая внимания на кусты, невольно оставляя на них метки, как кобель, который метит свой участок, циркая на любой стоячий предмет...
На следующий день Кольку увезли в Голицино, в районную больницу. Радикулит обострился, и ему стало хуже. Не меньше мучили ожоги. Врач, узнав, что он сидел в навозе, обозвал его дураком. Колька стерпел, потому, крыть, как говорится, было нечем.
Батька, Кондрат Иванович, отходил дома. Кусониха сварила мазь, и Полина Степановна мазала его на ночь.
Орёл, 1980 г.
КОБЕЛЬ
Санька Шорнин жену любил, хотя прожил с ней двадцать лет, дочь выдал замуж, и вторая ходила в невестах. Звали жену Любовью.
А дочерей назвали Верой и Надеждой. И хотя изменять жене у Саньки особых оснований не было, потому что ей по ее достоинствам ни одна женщина в подметки не годилась, на женщин он глядел яростно. Была Любовь женщиной рослой, почти на полголовы выше Саньки, и, грех жаловаться, всего в ней было с гаком, так что дели на двух и еще останется. Но и Санька был мужик кряжистый, и голос у него был утробный; если пел или скандалил - вся улица слышала. В пьяном виде он подчинялся только жене, и она, усмиряя его, применяла силу вплоть до предмета. Соседи по этому поводу говорили, посмеиваясь, что милые ссорятся - только тешатся.
Всему двору было также известно, что Санька - мужик кобелистый, а еще все знали, что любовью с женой он занимается там, где ее позывы застанут его врасплох. Стирает ли жена, готовит обед или моет - ничто не останавливает. И говорил об этом Санька с поразительным бесстыдством. Видно, это дело для него было таким же обыденный, как тарелку щей выхлебать. Над ним посмеивались, а Любовь возмущалась и ругала Саньку последними словами, но видя, что Санька ухмыляется, безнадежно махала рукой: что с дурака взять, и совершенно не обращала внимания, когда он, заигрывая с соседками, молодыми женщинами, хлопал их пониже спины или обнимал, с силой прижимая к себе.
– Люб, уйми своего кобеля!
– просили женщины, отбиваясь от Саньки.
– А вы дайте ему по морде, чтоб не лез!
– советовала Люба.
– Люблю я вас, заразы!
– искренне восклицал Санька.
– Всех бы перецеловал.
Женщины смеялись...
Грехопадение случилось неожиданно. Как-то после крепкой выпивки
– Дядя, - услышал он.
– Иди, погрейся.
Санька повернулся на голос и увидел, что одна из девушек наливала в стакан вино или водку. Надевая на ходу штаны, он подошел и поздоровался.
– Садись, керя. У Машки блажь - угостить тебя, - усмехнулся парень.
– Это можно, - весело сказал Санька, напуская на себя бесшабашно удалой вид, и принял стакан с водкой из рук той, которую парень назвал Машей.
– Дай бог, не последняя, - проговорил он развязно, втираясь в компанию, и лихо опрокинул стакан. Маша сунула ему в рот свежий огурец. Водка обожгла желудок, и Санька почувствовал прилив телячьего восторга.
– Эх, девочки, - сказал он, - Знал бы такое дело, гитару взял бы с собой. Как бы я сейчас спел вам! Для, тебя, курносая, особенно, - со значением посмотрел он на Машу.
– Люблю певунов, - засмеялась та, играя глазами.
Была она по-деревенски ладная, с круглым лицом, и Санька, успев оценить ее достоинства со своей мужской точки зрения, придвинулся к ней поближе. Сидел он, как был, без рубашки, крепкий, с рельефно бугрившимися мышцами и хорошо обозначенными бицепсами.
– А это у тебя чтой-то?
– дотрагиваясь до наколки на Санькиной груди, спросила Маша.
– Да так, по молодости колол, - замирая от опущения близости к молодой женщине и сглатывая слюну, ответил Санька. Он как охотничья собака, которая почувствовала дичь, начал вздрагивать и уже никак не мог унять дрожи. И чувствовал, что Маша понимает его состояние, но не торопится отнять руку от его груди и все водит рукой по наколке, словно повторяя ее рисунок. Санька краем глаза посмотрел на соседнюю пару. Те сидели обнявшись и не обращали на них никакого внимания. Тогда Санька притянул Машу к себе, и его рука, скользнув по ее телу, уткнулась в молодую крепкую грудь.
– Стой, горячий какой, - слегка отстраняясь, зашептала Маша.
– На-ка, выпей лучше водочки...
Домой Санька пришел к ночи. Любовь не спала, но когда он пришел, она успокоилась и, ни о чем не спросив, легла спать.
А на следующий день Сашка проговорился. С самого утра его распирала гордость, и он раздувался как индюк от удовлетворенного мужского самолюбия. Сидя за кухонным столом, он стал хвастать, что никакая девка перед ним не устоит, если он захочет. Люба готовила обед и, по обыкновению, не обращала на его трепотню никакого внимания. Это Саньку вдруг задело, и он сказал неестественно похохатывая: