Бег времени. Тысяча семьсот
Шрифт:
Он изрядно выпил на суаре после того, как Гидеон ушел. Я видела, с какой скоростью он осушал бокалы с пуншем, но ни у кого не хватило бы смелости запретить ему это делать. Таким образом, он заглушал свою боль, которую раньше глушили женщины и азартные игры.
Внизу разбился очередной бокал, и я вздрогнула от неожиданности, все еще упираясь лбом в зеркало. А я все не могла сдвинуться с места, мне казалось, что единственное, что удерживает меня от падения – это зеркало напротив – холодное и беспристрастное.
Мы были когда-то счастливыми. Я когда-то была совершенно другим человеком. Теперь во
Снизу снова донесся звон разбитого фарфора – безумно дорогого и, наверное, столь полезного именно сейчас.
Стараясь придти в себя, я оторвалась от зеркала и, переступив через платье, что теперь лежало на полу, села на кровать и распечатала конверт, который передала мне мать. Вполне обычный, вполне похожий на бумагу 18 века, за исключением разве что отсутствия печати, он был таким тяжелым, что мои руки опускались от бессилия. Смогу ли я и дальше притворяться, что ничего не происходит тогда, когда, наконец, его прочту? Вспомню, что значит - быть чьей-то дочерью, а не женою.
Но вопреки страху, я все-таки его прочитала… И разрыдалась, хотя обещала себе, что сдержусь. Вместе с письмом матери, где она умоляла меня слушаться Хранителей, чтобы вернуться домой, там также было письмо от Ника, что как всегда говорил о том, что я обязана принести ему шляпу и шпагу, как у пиратов, и говорил о том, как протекала жизнь в будущем. Эмоции захватили меня с новой силой. Все то, что я потеряла, вновь было рядом! Моя жизнь – она никуда не делась, она все еще существовала где-то: где были люди, которых я знала, где была всегда любящая меня мать, где были брат и сестра, все еще считающие, что жизнь – это не более, чем игра, и даже бабушки, даже тетя, даже Шарлотта, которой уже даже не хотелось утереть нос – все они все еще существовали! А значит, и Гвендолин Шеферд сможет вернуться. Та милая девчушка, что я однажды похоронила за собственной слабостью и незнанием.
Я просидела так до тех пор, пока не осталось слез. До тех пор, пока они не высохли у меня на щеках, оставляя после себя странное и вымученное спокойствие.
Но я не могла просидеть так вечно. В конце концов, фарфор и хрусталь не заслуживали такого несправедливого обращения с ними. Поэтому я накинула на себя халат и, схватив с постели еще один, направилась к двери – именно в этот момент она и открылась, впуская Бенедикта.
Для выпившего он выглядел вполне-таки нормально. Взгляд был сфокусирован и он не шатался из стороны в сторону, как это обычно бывало со мной. Как это легко вводило в заблуждение!
– Я хотела отнести тебе халат, - тихо произнесла я, словно оправдываясь за что-то.
А он смотрел на меня молча, отчего мне становилось еще более не по себе.
– Давай просто ляжем спать, - умоляющим голосом проскулила я, делая к нему шаг. Не сказав ни слова, он прошел мимо меня и направился к стулу, где все еще лежал его камзол и, схватив его, направился прочь из комнаты. В панике, я успела схватить его за рукав рубашки лишь у двери. Но он вырвался и вышел из комнаты, даже не взглянув в мою сторону.
Прекрасно! Просто великолепно! Ты смогла испортить абсолютно все, Гвендолин Шеферд. Казалось бы, что все
Теперь же я оказалась героиней слишком мыльной оперы. Кажется, моя Джульетта все еще не выбрала Ромео, потому что Парис тоже был частью ее сумасшедшей жизни.
Вздохнув, я направилась следом за мужем, что уже спустился вниз и скрылся в гостиной. Оттуда послышалось чертыханье и звонкий удар графина о стакан. Кажется, еще не весь пунш был выпит.
И это требовало моего срочного вмешательства.
Когда я вошла в гостиную, Бенедикт как раз допивал очередной стакан, с таким грохотом поставив его на камин, что удивительно, как бедное стекло не разбилось прямо в его руке, возмущаясь такому отношению к себе.
– Бенедикт, - начала я, но он прервал меня взмахом руки, все так же не смотря в мою сторону. Но я не могла сдаться, ведь он никогда не позволял мне опускать руки.
– Ты должен прекратить.
Что ж, привлечь его внимание мне удалось. Теперь он смотрел на меня, как, наверное, смотрят дети, которых оставили в детском доме их собственные родители. Адская смесь предательства, непонимания, злости и боли.
– Я понимаю, что ты злишься, - сказала я, а он усмехнулся, отворачиваясь от меня, словно я сморозила какую-то невероятную глупость, что за такие вот слова лечат где-нибудь в диспансере, которые даже еще не изобрели. Что могли сделать сегодня? Лоботомию? Лучше уж так, чем наблюдать то, как он уничтожает себя из-за меня.
– Поговори со мной. Выскажи все. Просто прекрати вести себя… - я взмахнула рукой в его сторону, словно это должно было что-то ему объяснить, - вот так.
– Тогда это ты лучше объясни мне, что происходит, - он вновь наполнил свой бокал и, подняв его над собой, сделав вид, что пьет за меня, осушил его в ту же секунду. Безумно хотелось подойти и отобрать графин, но у меня бы не хватило сил тягаться с ним. Поэтому я просто наблюдала за ним, стараясь подобрать слова.
– Что объяснить? Что я разрываюсь на части, потому что безумно хочу вернуться к своей семье, своим друзьям, но не могу этого сделать, потому что не хочу бросать тебя? – я сильнее закуталась в халат, хотя холод все равно пробирался под кожу, отправляя тепло и убивая его с каждой секундой.
– Да, потому что долг обязывает тебя, - все тем же тоном ответил он , не веря ни единому моему слову, превращая каждое слово в орудие против меня. Ох, с таким же успехом я могла бросать горох в стену.
– Нет, не только долг. Ты дорог мне, - я сделала неуверенный шаг в его сторону, но он вновь отвернулся от меня. Затем Бенедикт обернулся ко мне, а я встала как вкопанная: его глаза почернели, словно демонические, сжигая меня своей ненавистью. После чего он скорее прорычал, чем произнес:
– Тогда скажи мне, чем же вы двое занимались в закрытой галерее?
Это был удар под дых. Потому что мне было нечего сказать в свое оправдание. И все же, я была отличной лгуньей последний год, почему бы не соврать еще раз? Один из знаменитых философов, коими я должна была зачитываться, чтобы не умереть со скуки, великий Макиавелли сказал, что «цель должна оправдывать средства». Моей целью - было не дать ему сломаться от боли. И если ложь должна была стать средством – так тому и быть.