Белая ворона
Шрифт:
— А почему бы вам не попытать счастья на Бродвее? Пьесы можно перевести на английский. Можно и сценарий по ним написать для Голливуда. Вы любите кино?
— Конечно.
— Вы видели какие-нибудь американские фильмы?
— «Хижину дяди Тома». И еще один про ковбоев и индейцев.
— Вот и попробуйте написать сценарий про что-нибудь экзотическое из палестинской жизни.
— Эй, Джонни! — окликнул кто-то мистера Келли.
— Простите, мистер Домет, было очень прияно с вами познакомиться. Мы еще обязательно встретимся и поговорим поподробнее.
Келли
Вдруг гудящий зал затих. Все повернулись к двери.
— Фюрер! — шепнул кто-то рядом.
У Домета разом выветрилось из головы выпитое вино.
Музыка стихла. Домет встал на цыпочки, но вместо фюрера увидел два хорошо знакомых ему лица: дородный рейхсмаршал Геринг в мундире, увешанном орденами, как рождественская елка, и щуплый, хромоногий рейхсминистр пропаганды Геббельс с золотым партийным значком на лацкане полувоенного френча. Геринга окружали офицеры вермахта, Геббельса — стайка хорошеньких актрис. Геринг спокойно стоял и кивал гостям, поворачивая голову в разные стороны, как танк поворачивает пушку, а Геббельс, несмотря на хромоту, резво вертелся среди своих поклонниц, вызывая у них шумные восторги.
Домет с замиранием сердца смотрел на правителей Германии: вот они, рукой подать.
Геринг со знанием дела рассказывал иностранным военным атташе о преимуществах новой модели «Мессершмитта-110», а Геббельс стрелял по актрисам лозунгами о мертворожденной американской культуре, у которой нет корней и которую делают только евреи и негры.
Оркестр снова заиграл, но через какое-то время по толпе прошел шумок и на минуту снова наступила тишина: в зал вошел высокий длинноносый блондин со стальными глазами. Он был в штатском, его никто не сопровождал, но толпа не то почтительно, не то боязливо расступилась. По залу прошелестело: «Гейдрих!»
Домет во все глаза разглядывал обергруппенфюрера Рейнхарда Гейдриха — главу гестапо и вспоминал все, что о нем слышал: разведчик, скрипач, один из лучших фехтовальщиков Германии, бабник. Не так давно кто-то рассказал Домету, что Гейдрих создал в Берлине публичный дом для высокопоставленных иностранцев, где все стены нашпигованы микрофонами и скрытыми кинокамерами, но, когда приходил Гейдрих, вся аппаратура отключалась. А приходил он туда часто. Надо полагать, с инспекционными целями. Домет подумал, что с подслушиванием в публичном доме немцы явно отстали от турок, и вспомнил Камиллу.
Гейдрих подошел к Геббельсу, обменялся с ним несколькими словами, после чего направился
Правители побыли недолго и ушли.
Домет увидел знакомую по иерусалимское салону Кэти американскую журналистку Элен подошел к ней.
— Добрый вечер, Элен. Как вам нравится Берлин? — спросил он.
— Очень нравится, — с энтузиазмом ответила Элен. — Не то что Богом забытая Палестина. Тут есть и с кем поиграть в теннис, и театры, и кино, и галереи. А немецкие мужчины такие галантные. Разве их можно сравнить с ара… Простите, я имела в виду…
— Ничего, ничего, я прекрасно понимаю, что вы имели в виду, но не обижаюсь, — сказал Домет. — К какому же выводу вы пришли в Палестине: кто прав, арабы или евреи?
— А что, если правы и те, и другие?
— Этого не может быть.
— Тогда неправы и те, и другие. Это может быть?
— Вы прямо-таки дипломат, а не журналист. И все же?
— Я не знаю. Когда я уезжала из Палестины, арабы и евреи убивали друг друга. Я сказала бы так: когда грохочут пушки, не важно, кто прав.
— Похоже, вы заразились тем, что англичане называют «политической корректностью». А я уверен, что Палестину надо освободить от евреев. Не будет евреев — не будет споров. Что вы на это скажете?
— Скажу, давайте выпьем по коктейлю.
Домет заторопился к стойке бара.
16
Домет вернулся домой далеко за полночь и не сразу попал ключом в замочную скважину. Включил в коридоре свет и в зеркале отразился элегантно одетый господин в фетровой шляпе. Он приподнял голову, чтобы второй подбородок не бросался в глаза. «А так — еще хоть куда! Может, с поездкой в Америку выгорит, и на Бродвее пьесу поставят! Или в Голливуде купят сценарий. Вот было бы замечательно!»
Домет снял шляпу, повесил на вешалку плащ, и тут раздался звонок. Недоумевая, кого могло принести так поздно, он открыл дверь. Перед ним стояли трое мужчин — двое молодых и один постарше — в кожаных пальто, с квадратными подбородками и плечами.
— Азиз Домет? — спросил тот, что постарше.
— Да, — тихо ответил Домет, еще надеясь, что это ошибка.
— Вы арестованы.
— Я? За что? Кто вы такие?
— Гестапо.
От одного этого слова ноги у Домета стали ватными.
Мужчина постарше кивнул молодым, и они вошли в квартиру, заглянули во все комнаты, пошарили там, потом вернулись и отрицательно покачали головами.
— За что? — слабым голосом повторил Домет.
— Подрывная деятельность, — грубо сказал мужчина постарше.
— Я могу переодеться?
— Вас переоденут.
Домету выдали грязную тюремную робу, отобрали все, что могло бы напомнить, что всего час назад он еще был свободным человеком, и втолкнули в вонючую камеру-одиночку.
Домет осмотрелся. Яркая электрическая лампочка в металлической сетке, почти под потолком зарешеченное окно, к стене прикреплена откидная койка без матраса. Домет сел на нее.