Бельгийский лимонад
Шрифт:
Люська уцепилась в испуге за материн подол. Немец попытался оторвать ее, но тут она разревелась, а мать, тоже чего-то испугавшись, прижала Люську к себе, забормотала торопясь:
— Не надо, что вы, мы сами... Я сама... Ранка пустяковая, обойдемся без госпиталя...
— Я, я, хошпиталь, — закивал немец, услыхав знакомое слово. — Орша, хошпиталь.
Быстро обошел мать со спины, ухватил за локти и затиснул вместе с Люськой в машину.
— Сынок! — крикнула, в панике обернувшись, мать.
Эдик молча
В госпитале, куда их привезли, Люську раздели в вестибюле до трусиков, увели в операционную. Мать с Эдиком приткнулись на обитом клеенкой диване, с тревогой посматривая на застекленные, окрашенные изнутри белилами двери.
Настроились терпеливо ждать — операция же! — но вскоре Люську вынесли на носилках обратно в вестибюль. Люська не открывала глаз и была такой же белой, как простыня, под которой лежала.
Одна из санитарок оказалась русской. Опуская на пол носилки, шепнула:
— Выкачали кровушку-то... Для своих, для раненых собирают.
Люська так и не открыла глаз, она уже не дышала.
Мать взяла тело на руки, прикрыла полами своей жакетки.
— Не отставай, сынок, — позвала.
За воротами с ужасом оглянулась на госпиталь, крикнула Эдику:
— Не отставай!
Бросилась бежать, прижимая к себе мертвую Люську и оглядываясь то и дело на ворота госпиталя, будто ожидая погони. Добежала до перекрестка, повернула за угол, остановилась перевести дух:
— Кажется, ушли, — проговорила с облегчением и тут же упала без чувств.
И больше не встала.
Эдика подобрали станционные рабочие, пристроили в бригаду слесарей по ремонту вагонов. Учеником.
Бригадирствовал старик по прозвищу Дрын. Почему такое прозвище дали, Эдик расспрашивать постеснялся, про себя же решил — наверное, за высокий рост и худобу. У него и жить стал.
Шел июль 1941 года...
В декабре — в середине декабря — к бригадиру приехала из Могилева сестра. Тоже рослая, но, не в пример брату, объемная. Старуха как-то сумела пробраться на товарняк, затаилась и вполне благополучно докатила до Орши.
Эдик потерял покой: если старой женщине, да еще этакой громоздкой, удалось обхитрить немецких охранников, так неужели он, маленький, верткий, не пронырнет на товарняк, идущий в Могилев?
Сказал о своем решении бригадиру. Тот принялся было вразумлять, но он объяснил: вон уже наше войско раздербанило немца под Москвой — об этом по всей Орше переклик, — глядишь, недолго ждать, когда и Могилев освободят, и вдруг получится, что отец пойдет со своей частью где-нибудь рядом и сумеет хотя бы на денек вырваться домой...
Старик повздыхал, расспросил сестру, кто из старых железнодорожников остался в Могилеве, и снабдил
Осуществить свой план Эдику удалось только перед самым Новым годом. В Орше все прошло гладко, без приключений. Помогли свои же ремонтники. И в Могилеве повезло: на подходе состав придержали перед семафором (видно, пути были забиты), Эдик спрыгнул и сразу скатился под откос. Охрана его не заметила.
Обошлось без приключений и в Орше и здесь, на родной станции, и он порадовался, как ловко все провернулось, а в конце-то оказалось, зря ликовал и зря рвался сюда: на месте их дома высилась груда кирпичей и полуобгоревших досок. Поднял палку и, глотая слезы, долго ковырял припорошивший развалины серый снег. Искал, сам не зная чего.
Но горюй не горюй, а устраиваться как-то надо. Попытался найти кого-либо из тех, с кем родители водились семьями. Оказалось: одних вот так же разбомбили, другим удалось эвакуироваться. Вспомнил про записку бригадира, двинул на станцию искать адресата.
Охрану несли, как и было заведено у немцев, полицаи. Один из них, рябой, приземистый, уже в годах, заметил Эдика, прикрикнул:
— А тебе, щенок, какого черта тут надо?
— Я по делу, у меня записка...
Показал листок, будто он мог служить пропуском. И рябой в самом деле махнул разрешающе рукой, спросив равнодушно:
— До кого адресована?
— Ковалеву. Он тут на ремонте вагонов. Степан Саввич Ковалев.
— Так, так, так? — ободряюще прострочил рябой, вдруг проявив неподдельный интерес. — Ковалев, говоришь? Степан Саввич?
Поманил к себе.
— Ну-к, покажь, какая там писулька!
Эдик протянул записку, но рябой раньше цепко ухватил его за локоть.
— Это ты оч-чень даже ко времени, — произнес с непонятным злорадством. — И кто, скажи, послал тебя?
Эдик уже почуял неладное, но все-таки ответил:
— Дрын...
— Дрын? Да ты, я смотрю, шутник!
Принялся вслух разбирать каракули бригадира:
«Степушка, этот малец — сплошной на данный момент сирота, ежели можешь, пристрой его куда там к себе. Он сам про все расскажет...»
Читая, все сильнее стискивал локоть.
— Больно мне, — поморщился Эдик.
— Больно? — переспросил удовлетворенно рябой и вдруг пообещал: — Еще не так больно будет, как допрашивать начнут! Такого дрына отведаешь, что...
Не договорив, поволок его к мрачному, иссеченному пулями зданию с зеленой железной крышей.
— Дяденька, родненький, отпусти! — попытался вырваться. — Что я такого сделал?
Рябой, не отвечая, с силой ударил коленом под зад. Зубы непроизвольно клацнули, он прикусил язык. Рот заполнился кровью. Сплюнул, на грязном снегу проступило алое пятно.