Бельгийский лимонад
Шрифт:
Сапрыкин вновь усмехнулся, качнул лисьим малахаем.
— Исповедь вам моя нужна?
— Ну, это, как хотите, называйте, главное, чтоб был понятен мотив.
— Хорошо, объясню...
Надел валенки, встал, потоптался, точно проверяя, не будут ли тесны после просушки, вновь опустился на валежину.
— У вас не найдется закурить? Свои-то подмочил.
Инженер, не вставая с колен, протянул над костром пачку «Беломорканала». Сапрыкин взял папиросу, тщательно размял, подул в мундштук, неспешно прикурил от головни и лишь после этого стал рассказывать.
Смысл сводился к тому, что вот уже четырнадцать лет, как жена ушла к другому и прижила сына. Но зарегистрирована-то с Сапрыкиным, поэтому все эти годы за ним гоняется исполнительный лист. Только он, Сапрыкин, не дурак, чтобы платить алименты на чужого ребенка.
— Допустим, — сказал инженер, сдерживая себя. — Но сегодня-то от какого исполнительного листа в бега пустились? Кто сегодня от вас алименты требовал?
Сапрыкин вздохнул:
— А вы полагаете, надлежит ждать, когда исполнительный лист под самый нос сунут?
— Я ничего не полагаю, мне просто хочется понять, почему сегодня вы ни с того ни с сего...
— Как это ни с сего? Как ни с сего, если вдруг вижу — милицейская гончая стойку на меня, как на какого-нибудь рябчика, сделала?
Инженер вспомнил: да, в самом деле, на примыкающем к трассе участке автомагистрали останавливался сегодня желтый «газик». Утром, вскоре после их приезда сюда, на трассу. И водитель о чем-то расспрашивал второго техника. Видимо, о дороге, потому что машина сразу же двинулась дальше. Но разве не могло быть такого, что, увидев представителей власти, Сапрыкин связал их появление со своей многолетней задолженностью по исполнительному листу?..
— У меня рефлекс уже выработался, — вздохнул тот, — как увижу милицию, ноги сами третью скорость включают.
На его раскрасневшемся от жаркого пламени лице отпечаталось выражение почти детской непосредственности; он бросил в костер окурок, опять вздохнул, развел руками: судите, мол, как бог на душу положит, а я весь тут, перед вами.
Глядя на него, инженер подумал, что если все это — актерство, игра, то исполнение весьма искусное, и, значит, нечего рассчитывать захватить столь тренированного актера врасплох.
И еще подумал, что для установления личности этого человека он не сможет, к сожалению, прибегнуть к помощи органов госбезопасности: не с чем идти туда, нечего предъявить, кроме рассказа о запомнившейся привычке изменника Родины Захарова.
Минуло около двух недель. Работа на трассе подходила к концу. И хотя дело и без того делалось сноровисто и споро, инженер торопил отряд, подталкивал и подталкивал парней.
Он даже убедил их выйти на трассу в очередное воскресенье, пообещав приплюсовать соответственно по одному дню к отпуску каждого.
Объяснять причины штурма не требовалось, люди понимали: чем быстрее завершится этап изысканий, тем раньше будет выдан строителям дороги технический проект.
Однако нетерпение инженера диктовалось в данном случае еще и личными мотивами: отъезд в город и переход к камеральной обработке материалов изысканий
Вообще-то Сапрыкин оказался чистым. Без червоточины. То есть тем, за кого себя выдавал — Сапрыкиным. Если бы это подтверждалось лишь документами, инженер мог бы еще сомневаться, а тут удалось организовать проверку через живых свидетелей: сопоставить записи в трудовой книжке с сообщениями старых сослуживцев Сапрыкина в Ачинске, где тот работал до своих скитаний по тайге.
Правда, сделано это было по телефону, но зато столь детально, что исключались всякие подозрения. Нашла подтверждение в процессе проверки и версия Сапрыкина относительно его семейных передряг: в Ачинске действительно проживали жена и сын, которые не имели о нем в последние годы никаких вестей.
Единственное, чего не сделал инженер — не послал в Ачинск снимка. Хотя мысль такая и появлялась. Но с другой стороны, под каким предлогом стал бы вдруг фотографировать человека?
Сапрыкин оказался чистым, да, и все же каждодневно видеть его было для инженера настоящим мучением, память срабатывала в одном и том же направлении — возвращала в Могилев военной поры. И ничего не мог с собой поделать, все закипало в нем.
Иногда ему казалось, что Сапрыкин тоже насторожен. Если он и в первые дни не отличался особой общительностью, то сейчас прикрылся, как обитатель речной раковины, створками и выжидающе посматривал из щели.
С ребятами на эту тему инженер, естественно, не распространялся.
Последнюю неделю он стал даже общих привалов избегать. Придумывал какой-нибудь предлог, не шел к костру.
Изыскатели квартировали в ближнем селе, рассредоточившись в нескольких домах. Приезжая с трассы, инженер выскакивал возле давшего ему приют дома из кабины грузовика, взмахивал, прощаясь, рукой и уединялся до утра.
О совместных «посиделках», какие практиковались прежде, ребята уже и не заикались — знали: инженер сошлется на головную боль. И в клуб тоже наведывались теперь без него.
Надо думать, и те несколько вечеров, что оставались до отъезда, прошли бы по установившемуся скучноватому распорядку, если бы события не свернули внезапно с наезженной колеи. Первую весть об этом принес инженеру Саша.
Инженер только расположился поужинать после возвращения с трассы, как Саша буквально ворвался в дом и, размахивая каким-то листком бумаги, возбужденно сообщил:
— Все, сбежал-таки!
— Ты о Сапрыкине?
— К хозяйке милиционер заглянул, — не знаю, по какому там делу, — а этот увидел его — и ходу!
— Баба с возу... — впервые за последние дни улыбнулся инженер. — Выходит, не сочинял насчет третьей скорости.
— О какой скорости вы говорите?
— Да Сапрыкин мне душу изливал: стоит, дескать, почуять приближение исполнительного листа по алиментам, так ноги сами третью скорость включают. Как говорят, пуганая ворона куста боится... Милиционер не удивился его поступку?