Бельгийский лимонад
Шрифт:
— Нихьт шиссен (не стрелять)!
Захаров кошкой вскарабкался на вагон, гулко протопал по железной крыше, перепрыгнул на соседний.
— Шиссен зи нихьт (не стреляйте)! — крикнул и ему оставшийся внизу капитан и добавил на ломаном русском: — Живьеом, взять живьеом!
С чердака был виден только прыгающий с крыши на крышу Захаров — он направлялся сюда, к вокзалу; беглеца же и кинувшегося в погоню солдата скрывали от глаз вагоны.
Вдруг Захаров приостановился, рванул из кобуры пистолет, выстрелил в воздух.
— Стой! — крикнул,
Но, как видно, тот, кому приказывал, не подумал повиноваться, потому что Захаров вновь забухал каблуками по железу, сбрасывая на бегу длиннополую, стегавшую по ногам шинель. Оставшись в кителе, он заметно наддал, быстро приближаясь к голове состава.
Левее его, на соседнем пути, стояли еще вагоны — из-за них вынырнул запаленный охранник, метнулся наперерез беглецу. И здесь, на выходе из коридора, образованного двумя составами, они столкнулись. Преследуемый не сделал попытки уклониться — напротив, используя инерцию, пригнулся и саданул с разбегу головой в подбородок немцу. Тот опрокинулся навзничь. Железнодорожник выхватил у него автомат, отпрыгнул, но выстрелить не успел: Захаров ударил сверху из пистолета ему в руку, выбил оружие.
— Сволочь! — скрипнул зубами парень. — Гад продажный!
...Эдик пробрался обратно в Оршу. Оставался тут до заветного дня — 28 июня 1944 года, когда Советская Армия вымела немцев из Могилева. Приехал сюда, построил возле развалин родного дома сараюшку, стал ждать отца. Позднее удалось выяснить: отец погиб еще в сорок первом, под Москвой.
Парня, спасшего ему жизнь, не застал, следов отыскать не смог. Тем более не знал ни имени, ни фамилии.
Дальше были техникум, вечернее отделение института, рельсовые стройки Сибири.
Захаров исчез. Казалось, навсегда.
И вот — эта встреча. Инженер шел к костру, глядя на человека в лисьей шапке. И вдруг увидел: Сапрыкин настороженно покосил глазами.
Или показалось?..
Обогнул костер, остановился с противоположной стороны — так, чтобы видеть лицо: он или не он?
Лоб закрыт шапкой, низ лица — бородой, остаются глаза в сетке морщин и нос. Глаз он не запомнил, а вот нос... Впрочем, и к нему тогда специально не присматривался, в память запала только связанная с ним привычка.
— Чего вы меня разглядываете? — удивился тот.
Именно удивился. Без наигрыша.
— Извините, — смешался инженер. — Вы мне очень напоминаете одного давнего знакомого. Кажется, все же ошибка.
— Почему кажется? — опять удивился Сапрыкин. — Странно вы изъясняетесь, право. Я, например, вижу вас впервые. Ну, не сегодня, конечно, а вообще.
Вдруг рассмеялся, повторил:
— Право, странно изъясняетесь.
Инженер невольно отметил про себя это «изъясняетесь», чересчур изысканное для человека без образования и квалификации. Впрочем, не могло разве случиться такого, что на приработки в тайгу подался интеллигент, скатившийся по какой-то причине до положения «бича»?
— Давно в этих краях? — спросил инженер, опускаясь на корточки
Сапрыкин долго молчал, крутил над пламенем валенки; подумалось даже, что не услышал вопроса.
— Вам это так интересно? — грубовато спросил наконец в свою очередь и, не дав ответить, буркнул: — В трудовой книжке все указано.
— Ну, зачем такая официальность? — усмехнулся инженер, а про себя подумал: если ты действительно Захаров, то насчет документов конечно же позаботился.
Сбивало с толка поведение Сапрыкина. Сейчас он был спокоен, держался естественно, без напряжения, как мог держаться человек, у которого все чисто за спиной. Что же тогда побудило пуститься давеча в бега? Или то был первый, не очень осознанный импульс, продиктованный неодолимым инстинктом самосохранения?
— Вы пощупайте, может, уже высохли? — кивнул инженер на валенки.
Тот молча сунул руку в один, потом в другой валенок, отставил их, взял с колен портянки, поднес к огню. Поднес и, сосредоточенно глядя на них, вдруг неуловимо быстрым движением свел глаза к переносице, поймал в фокус кончик носа. Видно было, что проделал это совершенно непроизвольно, как если бы, скажем, взмахнул ресницами — значит, давняя, ставшая действительно второй натурой, привычка.
Не отдавая себе отчета, инженер машинально попытался скопировать это движение глазами, и тотчас, в колеблющемся над костром мареве возникло смеющееся Люськино личико, а в ушах прозвучал звонкий голосок: «Мама, мамочка, погляди на Эдьку!»
Он откачнулся, потерял равновесие, сел на снег. Сердце колотилось где-то под самым кадыком, мешало дышать. Инженер понял, что еще минута, и кинется на человека по ту сторону костра.
Чтобы успокоиться, набрал в горсть снега, стал растирать лицо.
— В сон поклонило? — посочувствовал Сапрыкин.
Он промолчал, бросил в костер остатки снега и, сознавая, что может все испортить, не удержался — спросил напрямую:
— Вам ни о чем не говорит фамилия... Захаров?
Спросил и встал на колени, чтоб лучше видеть его лицо.
Тот вздохнул:
— Говорит...
И оборвал себя, закашлявшись: надо же было случиться такому, чтобы именно в эту минуту ветер переменился — пахнул дымом.
— Говорит, — повторил, прокашлявшись. — Техник у нас в экспедиции работал — Захаров. Славный был человек, да клещ его в тайге на тот свет отправил. За трое суток скопытился.
В голосе — ни тени волнения, только печаль по хорошему человеку.
И лицо не всколыхнулось.
Неужели ошибка?
Но почему, почему он вдруг пустился в бега?
— Знаете, Сапрыкин, специфика нашей работы в таких вот полевых условиях требует полной доверительности. То есть мы должны безоглядно полагаться один на другого...
Сапрыкин усмехнулся:
— Моя личность вызывает у вас...
— Не личность, нет, — перебил инженер, — но ваш сегодняшний поступок: почему вдруг, ни с того ни с сего, предприняли попытку скрыться?