Белые Мыши на Белом Снегу

Постникова Екатерина

– "Вроде" нас не устроит, - она отвела глаза и сладко зевнула.
– Везет маленькой, спит без задних ног...

– Ты что-то не договариваешь, - я слегка встряхнул ее.
– Пожалуйста, я так плохо соображаю, объясни - зачем это, про реки?

Она повернулась, посмотрела ласково, склонила голову:

– Эрик, тебе нельзя об этом спрашивать.

– Между нами не должно быть секретов, - уверенно возразил я и сам удивился своему тону.

– Почему?
– с любопытством спросила Мила.

Я почувствовал: или сейчас она скажет все, и тогда я смогу надеяться воочию увидеть картинку, которая не давала мне покоя последние несколько часов, или - отделается

улыбкой, и это будет означать, что я так и не заслужил ее доверия. Она внимательно всматривалась в мой глаз и оттого слегка косила, а я ждал, уже готовясь к провалу. Не скажет. Ночь прошла, она сама и ребенок в безопасности, Трубина нет в живых, спасать больше некого - так зачем я ей сдался?..

Ее лицо окрасилось улыбкой - и румянцем:

– Ладно. Сдаюсь. Не могу, когда вот так умоляюще смотрят. Дело в том, Эрик, что существуют несколько уровней правды. То, что ты знаешь с детства - это один уровень. То, что рассказал папа - другой. А есть еще и третий - так сказать, мой.

Я вспомнил слова Чемерина насчет капустной кочерыжки и спросил:

– А самый верхний - или самый нижний уровень - он чей?

Мила весело засмеялась:

– Думаешь, их больше, чем три? Не уверена. Понимаешь, дальше некуда. Тупик. Представь себе дверь, за которой - выход на улицу. Все это время ты открывал только промежуточные двери, между комнатами. А у меня - ключи от настоящего выхода.

– Ну хорошо. А что же на самом деле? Мы - не искусственная раса?

– Увы, - Мила сделала гримаску, - искусственная. Но не так, как сказал тебе папа - он имел в виду, что мы все-таки люди.

От этих слов я сразу проснулся и заморгал глазом. Мила смотрела серьезно, все больше пугая меня выражением своего лица.

– А на самом деле, - сказала она, - это, возможно, не так. Легенда об эксперименте - всего лишь часть кодировки, которой подвергаются психологи, ведь им нужна мотивация к "лечению" других людей. Я протестировала несколько сотен больных и знаю, что говорю: большинство после снятия кода - а ведь мне приходится его снимать, чтобы наложить заново - полностью утрачивают человеческий облик, становятся похожи даже не на животных, а на растения - разве что без листьев. Они не говорят, не фиксируют взгляд, не ходят, мочатся под себя, и повторная кодировка становится просто невозможной - они не люди. Таких отправляют в Карантин, больше некуда. Но я задаю себе вопрос: в чем дело? Код - это всего лишь внушение. Сними его - и ты увидишь обычного человека, разве что находящегося в тяжелом стрессе. Но тут...
– она покачала головой.
– Тут совсем другое. Иногда мне кажется - мы машины. И код - это наша программа, без которой мы просто не существуем.

– Ерунда какая!
– я мгновенно разозлился, словно ко мне поднесли горящую спичку, но уже не к ладони, а к душе, заставив ее вспыхнуть, как порох.
– Мы рождаемся, умираем, едим, любим, спим... Как это может делать машина?

– А я думаю: нам к а ж е т с я, что мы это делаем, - Мила упрямо выставила подбородок.
– Они создали нас, чтобы посмотреть, что получится, и вложили в наши мозги все необходимое. А я, выполняя свой врачебный долг, ломаю тонкий механизм - и вот результат.

Я чуть не плюнул с досады, но тут с дверью завозились, и Мила заткнула себе рот - в буквальном смысле, ладонью.

Нам принесли солдатский обед: две жестяных кружки с черным кофе, две миски каши с мясом, два куска грубого серого хлеба, по маленькой шоколадке. Рядовой, который явился с едой, выглядел бодрым, румяным здоровяком с яркими голубыми глазами и белыми коровьими ресницами. Поставив

на стол явно одолженный в буфете металлический поднос, он улыбнулся толстыми полнокровными губами и сказал неожиданно тонко:

– Приятного аппетита.

Мы покивали ему, и он удалился, слегка переваливаясь с ноги на ногу. Я поглядел ему вслед, думая о том, что невозможно вообразить более реального, обыкновенного, земного человека - он просто лучился нормальностью.

Мила уже ела, черпая из миски плоской алюминиевой ложкой:

– Кушай, Эрик, и не бери в голову. Считай, что я это выдумала. Ты аж побледнел - разве так можно? В конце концов, даже если мы - роботы, завтрак это не отменяет.

Я попробовал кашу: обычная, не слишком вкусная еда из плохо разваренной перловой крупы и жилистой тушенки. Кофе горький - без сахара. Но есть можно, особенно если дико устал и просто сидишь, наслаждаясь покоем. От сердца немного отлегло, но я понимал, что долго еще буду рассматривать и пробовать все вокруг, чтобы убедиться, что оно мне не к а ж е т с я.

– Мила, а ты сама-то веришь в это?

– Не-а, - неожиданно ответила она, смеясь над моей серьезностью.
– Есть один человек, который опровергает мою теорию. Ребенок. Я помню, как родила ее - весь тот день до мельчайших деталей. Может быть, конечно, что это ложная память, но слишком уж реально... так что вряд ли.

Я уже успокаивался и забывал свою вспышку. Даже каша стала вкуснее, до того полегчало на душе.

– Расскажи мне про север, - попросила Мила, дуя в ложку.
– Ни разу там не была. Дико интересно.

* * *

Я до сих пор не знаю, как относился к Тоне. Мне хотелось с ней общаться, но в то же время я прекрасно понимал, что для счастья, для жизни ищу кого-то совсем другого, не Хилю с ее материнской любовью, не милую эгоисточку Яну, склонную мстить мужчинам неизвестно за что, и не эту самую "работягу" Тоню, получающую удовольствие от чужих мучений. То, что я и сам получил странное, иррациональное удовольствие, визжа на привязи посреди пылающего костра, ни о чем не говорило.

Тоня словно чувствовала все это и иногда вдруг становилась почти тем, кого я искал: маленьким, слабым, уязвимым существом с невероятно ласковыми руками и тонким обиженным голоском, похожим на мяуканье Ласки. В такие минуты мое сердце затопляла самая настоящая нежность, мне хотелось обнять ее, защитить от всех опасностей мира, согреть собой, что ли. И еще безумно хотелось, чтобы она гладила меня по голове, говорила что-то хорошее, называла смешными ласковыми словечками...

Впрочем, это скоро проходило. Тоня не была такой, какой хотела казаться, и обманывала меня даже не из корысти, а просто так, чтобы позабавиться.

Я удивлялся, какой однообразной жизнью она живет и как вообще можно жить такой жизнью. Если я хотя бы любил читать и читал все подряд, таская из местной библиотеки целые кипы разномастных книг, она не могла осилить и газетной заметки, не говоря уже о серьезной литературе. Меня тянуло на природу - она настойчиво предлагала свалку, и я отказывался. Мне хотелось поговорить о чем-то хорошем, обсудить новый фильм, вспомнить родителей - она сыпала грубыми шутками и со смехом отнекивалась. Существование ее состояло лишь из нудной работы, ненужных ей лекций, собраний рабочей ячейки с неизменными выступлениями Ремеза - странного типа с голой блестящей головой, пронзительно-зелеными лисьими глазами, прорезающими душу, как лезвия, и лающим, прокуренным голосом. Больше ничего у нее не было, ни любви, ни воспоминаний, ни какой-то мечты - она жила, как заведенная, меняя утро на вечер, а вечер на ночь.