Белый обелиск

Рэйда Линн

– А вам не кажется, что те, кто не желает отдавать свой урожай экплуата... Ну, в смысле, тем, кто ничего не делает, тоже могут быть в чем-то правы?

Ольгер приподнял брови.

– А кто это - "те, кто ничего не делает"?

– Дворянство, духовенство... да хотя бы те же сборщики налогов. Вобщем, высшие сословия.

– Таков естественный порядок жизни. Кто-то должен сеять, кто-то - воевать, а кто-то - править, - сухо сказал ройт.

Свиридов чуть не застонал. Насколько все же проще разговаривать с людьми, которые уже хоть что-то смыслят в политэкономии!

– А почему кто-то другой присваивает себе право решать за меня, какую часть того, что я успею вырастить, я должен отдавать ему?! Кто не выращивает

хлеб, тот должен за него платить, и уж, во всяком случае, не жить чужим трудом!
– с искренним жаром сказал Альк. Ольгер выглядел изумленным, но слушал внимательно и не перебивая. Это придало Свиридову уверенности, и он решительно закончил - По-моему, совершенно очевидно, что каждый должен получать столько общественного продукта... в смысле, денег и еды, сколько он сам приносит пользы окружающим.

Ройт тяжело вздохнул.

– Прекрасная идея, но, если ей следовать, ты первый же умрешь от голода, - заметил он. И прежде, чем до Алька дошел смысл его слов, решительно сказал - Хватит болтать. Я расседлаю лошадей, а ты помоги Маркусу собрать нам хвороста.

К счастью, последний дождь прошел несколько дней назад, и в лесу было сухо. Альк ходил между деревьев, стараясь не слишком отдаляться от дороги, и подбирал хворост. Сперва он ломал о колено высохшие ветки с настоящей яростью, воображая на месте каждой из них Хенрика Ольгера. Потом сгребал свою добычу в кучи и охапками таскал их в дом. Про себя он твердо решил, что их беседа еще не закончена, и за долгой, утомительно однообразной возней с хворостом выискивал все новые и новые аргументы в свою пользу.

Против всяких ожиданий, ройт заговорил с ним сам. Когда с ужином было покончено, и Кедеш, завернувшись в свой дорожный плащ, заснул на жестком деревянном лежаке, ройт еще продолжал сидеть у очага, задумчиво глядя в огонь. Пока Свиридов силился придумать, как возобновить угасшую беседу, Ольгер сам вернулся к неоконченному разговору.

– То, о чем ты сегодня говорил...
– начал мужчина как бы нехотя, с усилием произнося отдельные слова.
– Это ты сам придумал, или так считают в твоем мире?

– Это... да, у нас считают так.

– Значит, у вас нет налогов, короля и армии?
– продолжал допытываться ройт.

Альк еле удержался от того, чтобы ответить утвердительно. Просто потому, что признавать, что у него на родине людям до сих пор живется не намного лучше, чем в этой стране, было обидно - словно он каким-то образом проигрывал их спор. Но и врать ройту тоже почему-то не хотелось.

– Пока есть. Но скоро их уже не будет.

– Почему?..

Странное дело, ройт не насмехался. Создавалось впечатление, что ему в самом деле интересно было знать, что скажет Альк. Свиридов сам не понял, как начал выкладывать своему собеседнику все, что мог припомнить - от "Утопии" Томаса Мора и французской революции до Маркса и Бакунина. Мужчина слушал, не перебивая - без язвительной усмешки, с которой такие рассуждения выслушивала Ада, но и без явного одобрения. В конце концов, это безмолвное внимание сделалось нестерпимым, и Свиридов почти вызывающе спросил:

– Вы-то, конечно, не согласны с тем, что люди должны быть равны?

– Ну почему, - мягко ответил ройт.
– Это очень красивая... мечта. Возможно, когда-нибудь из нее и правда что-нибудь получится.

Почему-то эта снисходительность взбесила Алька больше, чем открытая насмешка.

– Разумеется. "Когда-нибудь". Ну а пока что вас вполне устраивает то, что вы свободны, а другие должны вас обслуживать, - процедил Альк, уже не думая о том, что переходит все границы допустимого. Он был вполне готов к тому, что за такую дерзость Ольгер влепит ему вторую за день оплеуху, но мужчина только поглядел на него темными глазами, в которых сейчас плясали отсветы костра, и хмуро усмехнулся.

– Но я вовсе не "свободен", Альк. И никогда не был свободен. Если уж ты

решил, что вправе осуждать наш мир, ты мог бы для начала разобраться в том, как этот мир устроен. Ты считаешь, что аристократы - это люди, которые могут делать все, что вздумается. Может быть, на твоей родине все так и есть, но у нас дела обстоят иначе. Всякий ройт обязан служить своей стране и воевать с ее врагами. Это та истина, которую ты понимаешь еще в детстве. Я всегда завидовал детям нашей прислуги - они могли делать, что хотели, пока я размахивал мечом или сидел над книгами. А если я пытался хоть на несколько часов удрать из дома и заняться тем, чем мне хотелось, мне устраивали выволочку за то, что я веду себя недостойно своего происхождения. Каждый из нас с раннего детства понимает, что мужчина живет только ради долга. Женщины - те хотя бы могут выбирать, чем им заняться, если не желают выйти замуж и заняться домоводством. Их естественные привилегии - лекарское дело, преподавание, изящные искусства. В последние годы их, пусть и со скрипом, стали допускать даже к военной службе, правда, пока только вестовыми. А для юношей-аристократов существуют только два пути - либо на государственную службу, либо в полк. Церковники - и те выходят из людей незнатного происхождения. Ройтов довольно мало, Альк, а на них держится вся армия Инсара. Так что наши предпочтения никого не волнуют. Мне было тринадцать лет, когда меня послали в корпус, где нас всех муштровали с утра до ночи, а через четыре года, сразу после выпуска, меня лишили места в гвардии за поединок с Крингом и послали в крепость на границе. И поверь - мне в голову не приходило возмущаться.

Альк чувствовал себя обескураженным.

– Но вы, по крайней мере, никогда не голодали, - сказал он, думая о крестьянах в Гедспуре.

Ольгер пожал плечами.

– Я провел четыре месяца в осажденном Форосе, и не знаю места, где голодали бы страшнее. В таких случаях обычно говорят - "мы ели крыс", но правда в том, что к середине той зимы в городе не осталось ни единой завалящей крысы, так что мы вываривали шкуры наших дохлых лошадей. Ты прав, в мирное время я могу позволить себе есть на серебре и мягко спать за счет людей, которые работают вместо меня. И все же большую часть жизни - взрослой жизни, я хочу сказать - я должен был питаться солониной и галетами, спать на земле и проводить в седле по восемнадцать часов в сутки. И даже сейчас, имея полную возможность завести себя пуховую перину и полдня сидеть в гостиной за обеденным столом, облизывая пальцы, я, как видишь, вовсе не намерен это делать.

– Почему?..
– глупо спросил Свиридов.

– Хотя бы потому, что, если я умру в каком-нибудь паршивом Лотаре, мне не поставят белый обелиск.

Альку стало неуютно. Что еще за обелиск, и почему ройт говорит о нем с таким торжественно-серьезным выражением?.. Конечно, Ольгер не сошел с ума, это исключено. Но, может быть, он так устал в дороге, что невольно начал заговариваться. Как бы убедить его, что нужно отдохнуть?

Должно быть, эти размышления достаточно красноречиво отражались на лице Свиридова, поскольку ройт негромко рассмеялся.

– Я же говорю, ты ничего не знаешь о наших законах. Белый обелиск - это признание, что ты заслуживаешь места в памяти потомков. Ройтов, которые умирают дома, на своей постели, принято хоронить без надгробия, никак не отмечая их могилу. Так похоронили моего отца. А вот над могилой моей матери установили белый обелиск. Когда в нашем поместье случилась эпидемия болотной лихорадки, она устроила в доме лазарет и ухаживала за больными. А потом за моим младшим братом Найтаном. Думаю, от него она и заразилась. И... ну, словом, большинство людей тогда успешно выздоровели, а вот мать была слишком истощена заботой о больных, и уже не могла бороться с лихорадкой. Она умерла на третий день болезни. Я узнал об этом только несколько недель спустя - меня в то время уже отослали в корпус.