Беруны. Из Гощи гость

Давыдов Зиновий Самойлович

боку и крепкую руку всадника, со страшною силою натянувшую поводья. И замиренный

зверь тяжело пал на передние ноги. Он словно врос всеми четырьмя копытами в снег и

только подрагивал мелкою дрожью да косил глазами, в которых горел кровавый огонь.

Димитрий снова прошел шпорами по золотистым его подпалинам, и конь словно разго-

ворился всеми дробными своими побрякушками, он легко заплясал под всадником и такой же

колышущейся побежкой поплыл к открытым воротам. Воевода

Рубец да князь Иван

Хворостинин с паном Феликсом Заблоцким едва поспели за быстрым, как всегда,

Димитрием. Они нагнали его у городской бревенчатой стены и стали все четверо осторожно

один за другим спускаться по накатанному, скользкому взвозу.

Димитрий намотал на одну руку повода, а другую поднес козырем к шапке. Он встал в

стременах и вытянулся немного вперед. Белое еще вчера поле с черневшими кое-где

земляными избушками Баженкиной рати было теперь мутно и грязно от дыма, помета,

казачьих коновязей и человеческих толп. И гул шел оттуда; все ближе, все явственнее

становились голоса – уже не с поля, а где-то здесь, сейчас же за поворотом. Стрельцы,

посадские ребята, горластые бабы – целый табун людей вывалил из проулка и стал

подниматься по взвозу всадникам навстречу. Впереди, в расстегнутом тулупе, шел рослый

молодец, который волок за собой на поводу плосколицего человека, упиравшегося,

мотавшего из стороны в сторону пегой бородой. А за ними гнали какого-то безногого калеку.

Поползень этот вертелся на своих колодках, кувыркался на снегу и все норовил проюркнуть в

сторону меж ногами погонщиков своих. Но те зорко следили за ним, подгоняя его шлепками

вперед, вверх, к стене на взвозе.

Димитрий придержал коня, обернулся к воеводе Рубцу, глянул на него в недоумении.

– Ах, собачьи дети! – молвил растерянно воевода. – Что затеяли! Эй вы, мужичьё!

1 Карабаир – особая порода азиатских лошадей.

Но толпа, не умолкая и не останавливаясь, продолжала ползти вверх по крутому взвозу.

И только тогда притих весь этот люд, когда признал он в безбородом всаднике царевича, а

рядом с ним – прыткого воеводу своего Рубца.

Рубец выехал вперед, заслонил плечищами своими и высокой шапкой одетого по-

гусарски Димитрия.

– Для чего мужик сей заарканен? Куды гоните вы его? Что еще затеяли, охальники?

– К тебе, батюшка, и гоним, – загалдели в толпе.

– К твоей милости волокём.

– На суд к тебе, на расправу.

– На казнь.

– Хочешь – казни, хочешь – милуй. Твойское, Василий Михайлович, то дело. А мы в том

богу не грешны, царю не виноваты.

– Вестимо...

– Знамо...

– Что уж!..

– Чего уж!..

– Стой! – крикнул Рубец. –

Говори один кто. «Вестимо» да «знамо», «что уж» да «чего

уж», а дела так и в два года никакого не свершить.

– Батюшка милостивец! – пал вдруг на колени заарканенный мужик.

Пан Феликс вздрогнул. Где слыхал он толстоголосого этого дылду с медной серьгой в

ухе? Плосколицый, пегобородый.

– Боярин-государь, – продолжал мужик толстым голосом, – повели злодеям разарканить

меня. Сироты мы... нищая братья... я да калечка этот. Наговаривают они на нас, злодеи!

Оклеветать хотят перед светлыми твоими очами, преждевременной смерти нашей ищут.

– Чой-то под Казанью я тебя не видывал, – вылез из толпы Акилла, – а блекочеть ты,

мужик, подлинно сиротой казанской. У-у, сирота!.. – Он пихнул толстоголосого клюкой и

стал перед воеводой. – Обещались мы государю Димитрию Ивановичу... – стал он

выкрикивать так же, как в то утро, когда бился с Димитрием по рукам, – служить ему

обещались и прямить, и во всем добра хотеть, и крамолу изводить. Смутное ноне время, сам

знаешь, перепадчивое: всякому вору и лазутчику – что рыбарю вода мутна. Ходил мужик сей

по рынку с калечкою в артели; у весов да по иным местам молитвенное пел да непригожие

речи про государя нашего Димитрия Ивановича плел. Что государь наш Димитрий Иванович

не прямой царевич, не царского племени. И письма показывал, что будто это – Гришка

Отрепьев. И как взяли мы их, воров, в арканы, то письма они те съели – сглонули, не

подавились.

Воевода обернулся к Димитрию. Бледный, угрюмый, сидел Димитрий неподвижно в

седле, только пальцы его медленно перебирали плёточную рукоять. Но, встретившись

глазами с воеводой, он встрепенулся вдруг, поднял карабаира своего на задние ноги,

повернул его и, не молвя слова, помчался обратно в Городок.

– Га, чертовы дети! – не удержался пан Феликс и вместе с князем Иваном припустил за

Димитрием вслед.

– Гоните ко мне на двор вора, – молвил воевода. – И калечку туда катите. Учиним нищей

братье строгий допрос.

И, предводимая воеводой, двинулась толпа дальше, подтягивая с собою толстоголосого

мужика, подгоняя и поползня, вертевшегося на колодках своих юлой.

XI. ТРИБУНАЛ

Димитрий влетел в открытые ворота, осадил карабаира своего у красного крыльца и

бросился наверх, в хоромы. А конюхи стали ловить расскакавшуюся по двору лошадь,

сдичавшую опять без всадника, без крутых его поводов. И Димитрий тоже словно сдичал у

себя, в горнице своей. Он метался от стены к стене, бегал вокруг стола, задевая за книги и