Беруны. Из Гощи гость

Давыдов Зиновий Самойлович

пан Феликс с князем Иваном.

Никто не заметил их в воеводской палате, где они стали у стены в сизом от множества

переполнивших палату людей пару. Только посреди палаты еще и было свободное место, и

там на лавке восседали воевода Рубец и дьякон Отрепьев. А в ногах у них раскачивались

безногий поползень и плосколицый толстоголосый мужик, пойманные утром на рынке.

– Вижу я, батюшка, что есть ты царь истинный, – глухо, как из погреба, катились из

утробы

толстоголосого слова.

– Чудно, Прохор, – молвил Отрепьев. – Прежде на Москве был я и чертов сын и собачий

сын, а теперь стал батюшка, да еще и царь истинный.

– С простоты моей, с малоумия, – винился толстоголосый. – Где мне было в ту пору

спознать, что ты есть истинно царь?

У воеводы от смеху чуть не лопались пуговицы на животе под распахнутой шубой. И вся

толпа, сгрудившаяся в палате, то и дело дружным хохотом вторила воеводе своему. Один

Отрепьев не подавал виду: смеялись у дьякона под черными бровями только хитрые его

глаза.

– Прохор, – молвил он укоризненно, – много ты докучал нам, Прохор... Были мы гонимы

от тебя, перед властью оговорены, много терпели от тебя на Москве тесноты и обид. Когда

был ты сыщиком патриаршим, не откупиться мне было от тебя алтыном – нет, тебе гривну

подавай. Сколько гривен тех ты вытянул у меня, злоехидный ты змей, плотоядный вепрь! А

теперь в Путивль прибежал ты под царство мое подкопаться. Что ж, тут тебе, в Путивле,

Прохор, будет и конец. Повелю сейчас моим верным слугам тебя казнить; голову твою с плеч

долой! И поползня твоего – в помойницу, свиньям на пищу!

Толстоголосый взревел и совсем распластался перед Отрепьевым на кирпичном полу;

еще пуще заелозил на колодках своих поползень; и оба вместе, друг друга перебивая, стали

они скулить, и канючить, и молить о пощаде.

– Батюшка, царь истинный! – взывал толстоголосый, дергая головою.

– Не вели казнить, вели миловать! – тянул в лад толстоголосому поползень.

– За упокой твоих родителей...

– За здоровье твое царское...

– За державу твою некрушимую...

– Супостатов одоление...

– По вере поборец...

– Надёжа...

– Свет...

– Собачьи вы дети, – вскричал Отрепьев, – свиные родичи! На рынке утром был я вам не

царь, а Григорий Отрепьев!.. Был я Чудова монастыря дьякон!.. Был я и звездочет, и

чернокнижник, и лютый волхв. А теперь пригнали вас в палату на аркане, так сразу признали

во мне царя!.. Чудно!

– Было мне видение, – молвил толстоголосый, поднявши туловище свое с полу и став

снова на колени перед Отрепьевым. – Было мне видение, как заарканили меня в рынке

и

1 Плавт и Теренций – знаменитые древнеримские поэты, авторы комедий.

поволокли наверх. Думаю, смерть моя пришла, преставиться время. И стал я в себе как бы

ужасен весьма. Слышу помалу как бы некий голос над собою...

– Вракаешь ты, Прохор.

Но толстоголосый продолжал, не останавливаясь:

– И думаю я: пора моя преставиться; се ныне приемлю заневинно мученический венец.

– Вракаешь ты.

– И се слышу голос: Прохор, то царь истинный; поди и поведай православным

христианам.

– Вракаешь ты, Прохор. Не было тебе видения никакого. Измыслил ты это

злохитростным твоим лукавством. Как был я Григорий Отрепьев, Чудова монастыря дьякон,

так и остался. Поди и поведай о том православным христианам, после того как палач,

оставив тебе язык, вырвет тебе ноздри да уши твои шпиковские окаянные отрежет. А царских

очей не увидишь ты никогда, хоть утопись, хоть удавись, пес, жаба, ведьмак, козел смрадный,

латынская вера, вот тебе, вот тебе!.. – И Отрепьев, сложив кукишем кулак свой, стал тыкать

им в толстоголосого, в приплюснутый его нос.

Толстоголосый совсем ошалел. Ничего не понимая, он только тряс бородой да скалил

лошадиные зубы свои, пока не приметил одетого по-гусарски человека, севшего на лавку

рядом с воеводой, на место Отрепьева, ставшего подле. В толпе мгновенно умолкли

пересмешки, и, словно ветер в листве прошуршал, прошел шепот кругом:

– Царевич... Царевич... Смеется... Веселый...

Димитрия и впрямь развеселила комедия, сыгранная Отрепьевым, ловким на такие

штуки. Хитрый монах не только одурачил при всем честном народе обоих этих смутьянов, но

и еще раз опроверг пущенную Годуновым басню о тожестве Димитрия и Григория

Отрепьева. «Прогнать их взашей, – думал Димитрий, – пусть-ка теперь, по рынкам

скитаючись, раззванивают, кто Гришка Отрепьев, кто истинно царь. На мою ж мельницу

падет вода эта». И, наклонившись к воеводе, он стал шептать ему что-то на ухо. Воевода

улыбнулся, кивнул головой и поднялся с места.

– Кланяйтесь земно великому государю, – указал он на Димитрия толстоголосому с

калечкой, которые злобно зашипели на Отрепьева, поняв наконец, в какой просак они

попали. – Целуйте ноги великому государю, – продолжал возглашать воевода. – По

неизреченной милости своей и в память родителя своего, благоверного и великого государя

Ивана Васильевича, пожаловал вас великий государь Димитрий Иванович: повелел вас не в