Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
тюрьму метать, не пыткой пытать, не казнью казнить...
Толстоголосый заржал от радости, взвизгнул поползень, и оба ухватились за Димитриевы
сапоги.
– И вы, – продолжал воевода, – нищая братия, попомнив неизреченную царскую
милость, ходили бы по рынкам, и по дорогам, и по селениям и оповещали всех христиан
православных, что Димитрий Иванович есть истинно царь, царь прирожденный, Иванова
племени.
Толстоголосый вспрянул на ноги и метнулся
замолотил колодками своими по кирпичному полу. Но вдруг на середину палаты выскочил
пан Феликс. Он вцепился толстоголосому в ворот и потащил его на свет, к окошку.
– То так, то так, то та-а-ак!.. – заквакал шляхтич. – Опознал я тебя, братику, напоследок.
Ходи же сюда, ходи сюда!..
– Да ты, полях, с ума сбрел?.. – барахтался в руках пана Феликса Толстоголосый.
– Я сбрел?.. Ты сбрел! – стал теребить пан Феликс толстоголосого, приговаривая: –
Негодник... плут. . бездельник... висельник... Для чего тебе было вчера ночью... топать от
корчмы за мною?.. Ну! Молви, бродяга!
– Когда ночью? – взвопил Толстоголосый. – Я утром только-только в Путивль прибрел.
Сироты мы, нищая братия. Пусти ты меня!
– Когда пан царь тебя пустил, то и я тебя пущу, – немилосердно тряс пан Феликс за ворот
толстоголосого сироту. – Когда пан царь смиловался над тобой, то и я смилуюсь над тобой...
И пан Феликс потащил толстоголосого на крыльцо. Никто и вякнуть не успел, как по
наружной лестнице загрохотало что-то, и запыхавшийся пан Феликс показался опять в
раскрытой настежь двери.
Тогда пришел черед Отрепьева. В досаде, что не удалось ему поквитаться с
толстоголосым до конца, он обрушил свой гнев на безногого поползня, тщетно пытавшегося
на колодках своих пробраться к выходу. Черноризец выудил калечку откуда-то снизу, из-под
ног стоявшей плотною стеною толпы, поднял на руки и, держа его высоко над головой своей,
вынес на крыльцо.
– Праведник, сколь бы ни был он гоним, но всегда процветет, – возгласил на крыльце
дьякон. – А ты, упырь, ползи ужом, катись ежом.
И он низверг поползня вниз, в кучу снега, которую нагребли дворники, расчищая к
хоромам тропу.
Высыпавший из палаты народ увидел поползня, барахтавшегося в снежной куче. Он и
сам стал похож на снежный ком, поползень безногий, когда выбрался наконец из кучи той.
Комом же покатился он по двору и по улице, докатился до насыпи и скатился с насыпи
дальше, вниз. Там он и прошмыгнул через какую-то щель, и больше ни его, ни
толстоголосого никто не видывал в Путивле.
– Неведомо, откуда пришли, – говорили
скважине и ухоронились.
XII. БЕЖИТ ДОРОГА ОТ СЕЛЕНИЯ К СЕЛЕНИЮ
На исходе ночь. В небе звезды померкли. На зимней заре стал вычерчиваться острый тын
вокруг воеводского двора. Тихо... Только лошадь с торбой на храпе перетирает с хрустом на
зубах своих овес да свистит носом малый, зарывшийся на розвальнях в сено. А наверху, в
воеводских хоромах – должно быть, в ставне оконном, – глазок; в глазке – огонек.
Димитрий, взъерошенный, недоспавший, в накинутой поверх исподников комнатной
шубе, сидит на скамье, убрав и ноги под шубу, на красную бархатную перинку.
– Бились мы с тобой по рукам, Акилла?.. – говорит зевая Димитрий.
– Бились, государь, – отвечает сурово Акилла, навалившись одной рукой на клюшку, а
другою поправляя кушак поверх красного сукмана1.
– Обещались мы польготить черному люду... А и ты обещался нам служить и прямить.
– Обещался, государь.
– Наказ тебе даден, казна отсчитана, в деле том ты опытен. Весь ты готов?
– Все уготовлено, государь... Конь добрый, всякий харч, у крыльца в розвальнях – малый.
– Надежен он, малый? Верный ли человек?
– Племянник мой.
– Ну, и сослужите мне оба службу, ты да он. А и я не забуду вас.
Димитрий протянул руку Акилле. Старик подбежал, ткнулся бородой в его руку,
обмахнул себя троекратно крестом и заковылял к двери. Воевода Рубец остался с Димитрием,
а князь Иван пошел за Акиллою в сени.
– Попомни ж, – молвил ему князь Иван; когда они вышли на крыльцо, – не забудь:
хворостининский двор на Чертолье у Ильи. Конюха Кузьму спросишь, от меня вестей
передашь; скажи, воротится-де князь по весне, ужо воротится... Пусть он там всё... как и
доселе... пусть за всем поглядит. Поживи у меня с малым. Я чай, в избах у меня найдется
место и про вас.
Акилла покивал головой, растормошил малого своего и полез в розвальни.
– Едем, Нефед!
– Едем, батька!
И Нефед, спотыкаясь спросонок, пошел снимать торбу, продетую у лошади промеж
ушей.
На взвозе были крутые выбоины, лошадь, храпя, оседала на задние ноги, широкие
розвальни, накатывая на нее всею своею тяжестью, чуть и вовсе не валили ее с ног. Но за
взвозом дорога пошла ровней; яркие полосы рассинились в утреннем небе; растрепанные
1 Сукман – кафтан из крестьянского домотканого сукна.
ветлы пошли мелькать на голубом снегу по обеим сторонам. Только за гатью выскочили из-