Беруны. Из Гощи гость

Давыдов Зиновий Самойлович

услышал здесь хлопанье крыльев и невыносимое гоготание, подобное гусиному. У рыцаря

все покаянные мысли сразу вылетели из головы, и он, не помня себя от ужаса, вскочил на

ноги и что было силы наддал наугад плечом в доски, оказавшиеся подле. Кое-как

сколоченная дверь не выдержала, да и петли выскочили из трухлявых столбов. Рыцарь

кубарем вылетел из закутка во двор, подбежал к плетню и, невзирая на раны свои и

дородность, пересигнул через плетень одним прыжком.

Небо

побелело на востоке; пар стлался по деревне. Рыцарь Косс бежал по улице, а под

ноги бросались ему не прислужники сатаны – собаки всей округи. Из окон, дверей, ворот и

калиток стали выбегать на улицу заспанные мужики. Дед Касьян бил деревянной колотушкой

в доску у колодца. Но рыцарь Косс был уже в поле. Он с восторгом соображал, что еще,

видимо, не умер, жив, здравствует, существует. У него даже хватило отваги остановиться,

швырнуть комом земли в последнего пса, гонявшегося за ним не отставая, и потом снова

припустить во все лопатки прочь от этих страшных мест, которые в эту ночь показались

рыцарю Коссу загробным адом.

Чем дальше уносили беглеца ноги, обретшие юношескую резвость, тем больше светлело

небо, тем звонче становилось щебетание птичье в высоких елях в лесу, куда забежал рыцарь.

Он стал путаться между деревьями, набрел на ручей, в котором омыл свое избитое,

исцарапанное, вымаранное во всякой дряни тело, пожевал корешков каких-то горьких и

терпких, пошел дальше и наконец свалился на полянке, окруженной кустами цветущего

барбариса. И он заснул сразу, словно камнем канул в бездонную яму, и спал долго, без грез и

сновидений. Он и сам не мог бы сказать, сколько проспал он, – может быть, час, может быть,

неделю. Была суббота, когда ограбил его татарин, а когда проснулся рыцарь Косс от толчка

князя Ивана, то уже не мог сообразить, какой нынче день. С удивлением узнал потом Косс,

что это в понедельник набрели на него в лесу сын воеводы Хворостинина и монах в

коричневой манатье, опоясанный турецкою саблей.

С первого взгляда не узнал рыцарь Косс князя Ивана. Он просто увидел перед собой

молодцеватого человека в козловых сапогах, в суконной однорядке, в шапке, отороченной

куньим мехом. А он, рыцарь Косс, был гол, как новорожденный, искусан всяким ползающим

и летающим гнусом, обожжен солнцем немилосердным. Значит, надо было отнять у этого

молодца однорядку, надеть на изъязвленные ноги эти сапожки с загнутыми кверху носками,

прикрыть плешь свою щегольскою шапкой с куницей на околыше, с дорогими бляшками на

тулье. У рыцаря Косса до того помутилось в глазах от такого богатства, что даже пистоля не

разглядел он сразу

в руке незнакомца; только тогда блеснул граненый, серебром насеченный

ствол рыцарю Коссу, когда, отброшенный в сторону пинком князя Ивана, упал на траву

рыцарь, схватившись за живот свой, занывший нестерпимо.

«С ума сбрел?.. Сдичал которым-нибудь делом иноземец?..» – подумалось князю Ивану,

встрепанному неожиданной рыцаревой хваткой.

– Эй, Мартын Егорыч, опомнись!.. – молвил он Коссу. – Глянь-ка на меня еще раз, авось

признаешь Ивана Хворостинина, снова придешь в разум... Вспомни: года четыре тому назад

приходил я к тебе на Покровку... Книгу космографию тебе показывал, еще быть обещался, да

не вышло тогда мне... Мартын Егорыч!..

Косс перестал кататься по траве, глянул на молодчика, угостившего его пинком в живот,

и где лежал, там и сел, поджав ноги под себя. И хоть не о разуме рыцаря Косса могла тут

идти речь – голяк этот только выглядел сумасшедшим и одержимым бесом, – но ясная

память, изрядно отшибленная у Косса в эти дни татарином Хозяйбердеем и мужиками

деревенскими, у которых искал спасения рыцарь, теперь как бы снова вернулась к нему. И он

вспомнил... Вспомнил сына воеводы Хворостинина, побывавшего у него на Покровке с

большой растрепанной книгой; вспомнил русские слова, словно растерянные в эти дни

рыцарем в путанице дорожной, когда гонял он, как выходило, уже не за Хозяйбердеем – за

собственной тенью.

– Ты князь Кворостини?.. – молвил он потухшим голосом, осипшим от зноя дневного, от

ночной прохлады в гусином хлеву, от всего, что претерпел за эти дни рыцарь.

И вдруг встрепенулся Косс, точно брызнули на него живой водой, блеснул его взор,

скривилась в улыбку учтивую припухшая губа.

– А что батючка твой, воевода Кворостини, жив?.. На война ходит? Какой полк ведет?..

Но, вспомнив, что не к чему ему теперь уже это знать, что погиб драгоценный пергамент,

погибло все, рыцарь Косе махнул рукой и головою поник.

Выглянувший из-за кустов барбариса Отрепьев с немалым удивлением увидел сильно

встрепанного князя Ивана и пониклого голяка, сидевшего, точно татарин, поджав под себя

ноги.

XIX. КАК ОТРЕПЬЕВ ПРОУЧИЛ РЫЦАРЯ КОССА

Кое-как приодели князь Иван и Отрепьев рыцаря Косса, и выглядел теперь рыцарь

гороховым чучелом в износках и отопках, в рептухе1 вместо шапки, в конской попоне вместо

епанчи. Под дуплистым дубом сидели они трое. Отрепьев варил толокно над костром в

котелке, а рыцарь Косс, умолчав о пергаменте, о яхонтах в подпуши и о золоте в кошелях,