Беруны. Из Гощи гость

Давыдов Зиновий Самойлович

под образом, запотевшим от банного пара, и кликнул Кузёмку:

– Кузьма! Пусть там водки мне принесут. . Зашлось у меня... в грудях...

Кузёмка выскочил на двор. За слюдяным окошком слышно было, как хлопает он по

тропке босыми ногами...

Но князю Ивану стало в мыленке легче, и он, не дождавшись Кузёмки, повернулся к

стене, подложил под голову мокрый кулак и задремал.

Когда Отрепьев вышел в мыленку, он застал там Кузёмку, который стоял со стаканом

водки

и луковицей подле князя Ивана. Чернец, не молвя слова, взял с подноса стакан,

перекрестился, выпил его залпом и, закусив луковицей, стал обсыпать себя золой из

стоявшей на лавке коробейки. Кузёмка глянул растерянно на князя Ивана, лежавшего лицом к

стене, на чернеца, разлегшегося на другой лавке у окна, и, отставив поднос со стаканом, при-

нялся тереть чернецу спину какою-то жесткою тряпицею, намоченною в лохани, в которой

распущен был целый брус костромского мыла.

XXI. ЛЫКОМ ШИТЫ, НЕ ЗОЛОТОМ СТЕГАНЫ

Еще в дороге подрядился Отрепьев раздобыть и переписать князю Ивану «некоторые

тетради». Это были еретические и вольнодумные сочинения Матвея Башкина, Вассиана и

Феодосия Косых, Ермолая Еразма, всяческие послания и поучения, направленные против

попов, против почитания икон, против всякого лжеверия и суеверия. Отрепьев знал, что за

подобные дела и переписчикам, и заказчикам, и всем, кто такие тетради у себя хранит, на

Руси рубят руки, языки режут, ребра ломают. Но чего было бояться Отрепьеву и князю Ивану

в такое переходное время! Да Григорию и прежде случалось промышлять подобными

делами. Недаром же он чернокнижником прослыл! И по приезде в Москву угнездился монах

в надворной избушке против хворостининских хором, но дела долго не начинал, хотя и

бумаги припас стопу и гусиных перьев пук.

В Москве со дня на день ждали вступления Димитрия. Уже и знатнейшие бояре и

первостатейные купцы выехали в Серпухов новому государю навстречу, но Димитрий, ко-

торого все признали теперь законным царем, не торопился в столицу; в каждом городе

попутном тешил он себя пирами да в поле звериною травлею и слал гонцов в Польшу, в

город Самбор, к невесте своей, Марине Мнишковне.

Все же до назначенного въезда царя Димитрия в Москву оставались считанные дни.

Отрепьев пока что слонялся по патриаршим подворьям, встречая всюду бесчисленных

знакомцев своих. Те чуть наземь не падали от неожиданности и испуга при виде «расстриги»,

на которого наложено было патриаршее проклятье. А Отрепьев усмехался только да

щурился.

– Погодите, каков я вперед буду! – кричал он, хлебнув вина, ломясь нагло на самый

патриарший двор, к великому господину Иову в хоромы.

Но пускать Григория на

патриаршее крыльцо был строгий запрет, и стрельцы насилу

выпроваживали дьякона, не учиняя, впрочем, повреждения бороде его и бокам. А великий

господин Иов, глядя изо дня в день из стекольчатых окошек на такую напасть, закручинился

и даже захворал. Так и не удалось дьякону Григорию предстать перед великим господином

Иовом, московским патриархом.

Тогда Отрепьев и вовсе стал бражничать по кабакам с приятелями своими. Он и на

хворостининский двор приводил с собою каких-то замотанных монашков, пьянствовавших с

ним вместе. И только изредка, ночами, когда Отрепьеву не спалось, высекал он огонь,

заставлял дощатым щитом оконце и садился к столу. Но дело недолго клеилось у него: отвык,

видно, за последний год дьякон от скорого письма. Он зевал, ерошил бороду и, обмакнув

перо в чернильницу, выводил: «Погибель мне с пером сим» либо: «Худа бумага, да ничем не

помочь». И то: на патриаршем дворе у великого господина Иова в книгописцах привык

Отрепьев к лебяжьим перьям и голландской бумаге «царева венца», с водяной короной,

просвечивавшей насквозь. А эта куплена на торжке, в овощном ряду, плачена алтын с

деньгою десть.

Поерошив бороду, испив водицы из глиняного кувшина, почистив гусиное перо о

собственную гриву, Отрепьев наконец трогался в путь, продолжая писание, прерванное за

три дня до того. «....К попам не приходити, и молебнов не творити, и молитвы их не

требовати», – разбегалась понемногу рука Отрепьева по бумаге, списывая мятежные по-

учения новозерского инока Феодосия Косого.

– Ох мне!.. – вздыхал почему-то Григорий и, поправив свечку, воткнутую в горшок с

песком, пускался дальше:

«...И не каятися, и не причащатися, и ладаном не кадитися, и при погребении епископами

и попами не отпеватися, и по смерти не поминатися. Подобает поклонятися духом богу, а не

поклоны творити, ни на землю падати, ни просфоры, ни кутью, ни свечи приносити».

– Хо-хо! – ухмыльнулся чернец. – Княже Иване, любимиче! Познаешь – и сотворить так

захочешь... Покою на Руси не обретешь и ввек. Зачем тетрадей сих захотел?..

А князь Иван – тот потерял покой, едва воротился в Москву, которая, как и осенью,

казалась ему пуста. Ни Димитрия, ни Василия Михайловича – воеводы, ни пана Феликса

Заблоцкого не было теперь вблизи; только Григорий, хитрый монах. С ним весело и легко

становилось князю Ивану. Но где его достанешь! Днем таскается по Москве, ночью спит, а

проснется после полуночи, станет жечь огонь, книги пишет свои. Вон и сейчас...