Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
человече; святая богородица, помоги мне». Но это не помогло, и Григорий, осердясь, вывел
через всю страницу крупно: «Пиши, пес окаянный». И пошел писать как попало, дрожащею
рукою и пером, с которого чернила стекали на бумагу неровно.
– «А что такое царство небесное? – вычитывал Григорий вслух из развернутого на столе
свитка, перенося это рукою своею в раскрытую тут же тетрадь. – Что такое второе
пришествие? Что воскресение мертвых? Ничего этого нет.
есть. А умер – до тех пор и был...»
Григорий оторвался от письма, как бы озадаченный этими словами.
– Хм! – хмыкнул он тотчас в бороду себе. – Коли помер, известно: ижицу1 ставь. Ох-
хох!.. – вздохнул он, потерши кулаком свое подшибленное око. И опять принялся понукать
сам себя, даже подталкивая левою рукою своею непослушливую с перепою правую руку. –
Пиши, пес! – твердил он, вновь наклоняясь к бумаге. – Пиши, союз дьяволов, худой монах,
козел смрадный!.. Ох!..
Разохался чего-то не в меру Григорий в эту ночь; тяжело, видно, было у него на душе и
неспокойно. Он смутно помнил свою вчерашнюю встречу с царем в сундучном ряду,
неистовые свои речи и царев огнепальчивый гнев. И теперь хотел утишить свою тревогу
работою, словами, которые жили в истрепанном свитке и разрастались, множились,
зацветали наново под рукою писца в тетради, раскрытой на столе. Уж немного и нужно было
Григорию из свитка этого; дописать бы теперь до конца да из другого начать. И Григорий и
1 Ижица – название концевой, последней, буквы старого русского алфавита.
впрямь почти не чуял уже тревоги, сменявшейся мало-помалу радостью близкого завершения
дела. Он дописал страницу, провел концевую черту, присыпал песком из медной песочницы и
на пол сдунул. Потом пересчитал тетради и переметил их. И в последней, на оставшейся
чистою странице, разбежался своею опять обретшею крепость рукой:
«Радуется путник, увидев окончание путешествия; утешается и мореплаватель,
достигший небурного пристанища; веселится и земледелец, собрав плоды трудов своих.
Благодушествую же и я, убогий, видя тетрадей этих конец».
Отрепьев откинулся на спинку скамейки, поерошил гриву у себя на голове, протянул
руку к свечке и ногтем нагар с нее сощелкнул. А свечка и вовсе погасла, так что слюда
забелела в окошке на рассвете, прохладном и сыром после прошедшей грозы.
Григорий не стал добывать огня наново, а посидел на лавке, ожидая, когда совсем
рассветет. И, дождавшись рассвета, принялся выписывать в чистую тетрадь слово за словом
из другого, взятого с полки свитка. Но в начатой тетради Григорий и первой страницы не
дописал, когда услышал
голоса на дворе. А писец и головы от бумаги не поднял.
– Ой, княже Иване! – забубнил он себе в ус, перекосив хитрой усмешкой расшибленное
лицо. – Ой, господине добрый!.. Где гулял, ночку коротал, утром домой ворочаешься?..
Но кто-то взошел на дьяконово крылечко, рванул дверь, сени прошел... Обернулся
дьякон, ан в дверях мужик, саблей перепоясанный, а за ним стрелец пищаль в дверь тычет. И
не опомнился дьякон, как ввалились они оба прямо в светелку к нему, а за ними Кузёмка,
дворников толпа, Антонидка-стряпейка плачет, рукавом слезы вытирает.
– Чудова монастыря дьякон Григорий, нарицаемый Отрепьев, ты ли? – обратился к
Григорию мужик, вошедший первым в избу.
– Хотя бы и я, – молвил Григорий, не вставая с места, только обернувшись к двери. – Для
чего расспрос?..
– Встань, – возгласил мужик и полез за пазуху, откуда вытащил свернутый трубкою
бумажный лист. – Встань, дьякон, слушай государев указ.
Григорий поднялся, оперся рукой о стол, другую руку положил на спинку скамейки, а
мужик развернул лист, откашлялся и пошел водить пальцем по крючковатым строчкам.
– «С указу пресветлейшего и непобедимого цесаря Димитрия Ивановича, божиею
милостию всея Русии царя и великого князя и всех царств татарских и прочих государя и
обладателя...» – стал вычитывать мужик, должно быть земский подвойский1.
– Ну-ну... – откликнулся с места своего Отрепьев, улыбнувшийся половиной лица,
завеселевший неведомо от какой причины. – Чего там указали?..
Подвойский глянул на Отрепьева сурово, помолчал немного – да как рявкнул, так что
столпившиеся в дверях дворники сразу назад в сени отпрянули.
– Собачий сын! – кричал подвойский, наступая на Отрепьева. – Вор!.. С чего это ты взял
так воровать, государеву грамоту перебивать! Молчи, свинья, да слушай, сказывают тебе!
– Ну-ну, ну-ну, – отмахнулся от него Отрепьев, поморщившись только. – Читай... Чего
уж!.. Эк тебя...
Подвойский как опалился, так и потух. И снова пошел по строчкам, спотыкаясь и увязая
между слов.
– «...и обладателя, – повторил он, взглянул на Отрепьева и опять уткнулся в бумагу,
вычитывая из нее одно слово за другим. – Велено Чудова монастыря дьякону Григорию,
нарицаемому Отрепьеву, объявити опалу, и, не мешкая, ехати ему, Григорию, за крепкой
усторожей в Ярославский город и жити в монастыре у Спаса до государева указу. А дорогой