Беруны. Из Гощи гость

Давыдов Зиновий Самойлович

грязь далеко вокруг, подпрыгивали на разбухших от дождя бревнах, которыми замощена

была дорога. Впереди ехал на возу стрелец с секирой, положенной поперек колен, а

подвойский подсел к Отрепьеву, завернувшемуся в свой охабень. Две телеги приехали за

опальным черноризцем на хворостининский двор, а выкатило за ворота три. На последней,

подергивая вожжами, сидел Кузёмка, а позади него уместилась набеленная и подрумяненная

Антонидка-стряпея, не перестававшая

голосить и причитать:

– Ой, и дальняя сторона страшна!.. Ой, и везут тебя, батюшка-свет, во дальнюю

сторону!.. Ой, и государевой опалы не избыть, во дальнюю ссылку идтить!

У Кузёмки от Антонидкиных воплей защекотало в груди. Ему так были по душе

Антонидкины причитания, что казалось – не на возу трясется Кузьма, провожая батьку

Григория в ссылку, а парится в бане и, лежа на полке, кропит себя березовым веничком,

размаривая свое тело, забрякшее в погоду и в непогоду. «Хорошо вопит баба: красно и

голосисто», – думал Кузьма, поглядывая на Антонидку. А та – все пуще, хотя с чего б это?

Был ей черноризец ни сват, ни брат... Но таков уж был обычай.

Скотопригонный двор на Мясницкой улице дал знать о себе путникам еще издали целым

лесом колодезных журавлей и непереносною вонью, которою полна была здесь вся округа.

От запаха клея, загнивших кож и перегоревшего навоза даже Кузёмкин мерин расфыркался и

головою стал дергать, а дьякон на возу своем повернулся к подвойскому, глянул на него

уцелевшим оком изумленно, носом потянул и только молвил:

– Ну-ну!..

За скотопригонным двором они на Сенной площади еле продрались сквозь длинное

ущелье меж гор сена и ворохов соломы, высившихся на возах и навороченных на земле. И

поехали дальше, Сенною улицей, пустынною, забранною одними плетнями с обеих сторон.

Путники миновали запертую палатку на росстанях, где дорога, как вилы, сразу

расходилась натрое, своротили направо и проехали еще с полверсты. Здесь кони остано-

вились сами, как только поравнялись с ракитой, к которой приколочен был побуревший от

времени и непогоды образ Николы.

Не сворачивая с дороги, стояли все три воза один за другим, и дьякон, задев ногою

бряцало в узелке, положенное Антонидкою на воз, выловил бряцало это из-под сена и

уместил его у себя на коленях. А подле дьякона уже стояли люди: Кузёмка с той же

Антонидкою, стрелец, покинувший на возу свою пищаль, мужик, служивший возницею

стрельцу. В узелке у черноризца оказались стеклянные фляжки и братинка1 круговая; они-то

и звенели и бряцали на возу под сеном всю дорогу. И, когда Антонидка развернула

прихваченную

еще с собой чистую тряпку, которою обернула куски пирога, заходила тогда

братнина вкруговую – от черноризца к подвойскому, от подвойского к Кузёмке, от Кузёмки к

Антонидке.

– Ехали б путем, погоняли б кнутом, – бросали друг другу путники добрые пожелания,

прежде чем из братинки глотнуть.

– Были б дороги ровны, кони здоровы, и ты пей себе на здоровье, – откликались другие.

– Побежала дорожка через горку, – закручинилась Антонидка, после того как несколько

раз хлебнула пробирающего питья из братинки круговой. – И... дальняя сторона, – пробовала

она было опять завести, но подвойский бросил ей в рот какую-то крошку, которой сразу

поперхнулась Антонидка.

Фыркали кони, мотали головами, силясь поворотиться храпом к возу, где шел последний,

1 Сосуд для питья, бокал.

росстанный пир.

– То и указано глядеть накрепко, чтобы не сбежал? – молвил Отрепьев подвойскому,

уткнувшему в братинку вместе с бороденкою и все лицо.

– Борони бог, борони бог, – бурчал в братинку захмелевший подвойский.

– Ан я и убегу, мужик, хо-хо!.. – осклабился Отрепьев, суя себе в рот куски пирога. –

Матушкой Волгой путь мне легкий: и следу не сыщешь. Утеку к казакам волжским либо в

шахову землю. За обычай мне дело таково.

– Борони бог, борони бог, – тряс только бороденкою подвойский.

Но в фляжках питье было всё, и братинка тоже была суха. Надо было ехать. Отрепьев

обнял Кузёмку и с Антонидкою попрощался. Чуть не валясь с ног, побрел к пищали своей

стрелец.

А берите, братцы,

Яровые1 весельца, –

гаркнул он, упав боком к себе на воз, вцепившись там руками в свою пищаль.

А садимся, братцы,

В ветляные стружечки, –

выл он, замахиваясь пищалью невесть на кого.

И рванули кони, понеслись с горки в лог и пропали в ельнике, который разбежался густо

по широкому логу. Кузёмка едва вожжи успел схватить, а то, видно, и у Кузёмкиного мерина

была охота вслед за другими ринуться в лог. Кое-как взобрались Кузьма с Антонидкой к себе

на воз и поехали шагом вверх по косогору, к серевшей на росстанях деревянной палатке.

Солнце уже обошло полнеба, подсушивая дорогу после вчерашней грозы, сверкая в

новой траве, пробившейся около лужиц, налитых водою до краев. И у лужи одной, подле

самой палатки на росстанях, увидел Кузёмка какую-то растерзанную девку, мочившую себе

голову в рыжей воде. Кузёмка остановил коня.