Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
смотрети накрепко, чтобы тот Григорий, чего боже борони, с дороги не сбежал. А корм ему
давати добрый повседневно, и питье, и одежу, и обужу, и на прочий обиход, чего ему надо.
Дан сей указ в цесарствующем граде Москве, в лето семь тысяч сто четырнадцатое2, апреля в
двадцатый день. А подписал великого государя цесаря Петрак Басманов думный дворянин».
1 Подвойским называли исполнителя судебных решений, различных приговоров и т. п.
2 В старину летосчисление
соображение различные фантастические данные, почерпнутые из религиозных книг. 7114 год «от сотворения
мира» соответствует 1606 году нашей эры, то есть общепринятого теперь летосчисления.
Подвойский вычитал из указа все, что было там, свернул лист и обратно за пазуху сунул.
– Слыхал, Чудова монастыря дьякон, нарицаемый Отрепьев? – спросил он, ткнувшись
бороденкой в сторону черноризца.
Знамо дело, слыхал, не оглох, – повел плечами Отрепьев, раздумчиво уцепив двумя
пальцами нижнюю губу.
– Будет тебе, батька, не опала – райское житье. Корм добрый, питье всякое, чего тебе
надо... Слыхал?
– И то слыхал, – ответил Отрепьев, оставаясь на месте.
– Ну так, я чай, можешь и ехать. Указано везти тебя борзо1.
– Борзо указано?.. – не то улыбнулся, не то поморщился Отрепьев. – Хм!.. Ну, коли
указано, то и поедем борзо.
И он засуетился сразу, кинувшись к лавке, вытащив из под нее пыльный мешок,
принявшись тыкать в него свои тетради, свитки, бумажные листки, книжечки какие-то в
холщовых переплетах.
– Кузьма, – молвил он, не переставая бегать по светлице, ползать по полу, тянуться к
полке и совать в свой мешок всякую исписанную бумагу, какую ни попало. – Кузьма,
любимиче-друже! Котому эту и писание, которое в котоме этой видишь, снеси Ивану
Андреевичу, в руки ему. Не оброни, борони бог, чего из котомы. Скажи поклон князю. Скажи,
не дописал ему тетрадей Григорий-дьякон, нарицаемый Отрепьев. Писал-де Григорий худым
умом, грешный человек, коли бывало и с хмелю. Где сплошал, где ошибся, где написал
грубо; так читал бы князь, исправляя, себе в сладость и Григория не кляня. Вот, Кузёмушка...
Эку котому нагрузил тебе!..
Кузёмка взял из рук Отрепьева мешок, и дьякон, вздохнув облегченно, точно гору с плеч
сбросил, сунулся за однорядкой. Но на колке чернел один только дьяконов колпачок, а
однорядка словно и не висела здесь никогда. Отрепьев развел руками, улыбнулся, натянул на
голову колпачок и в одной ряске комнатной пошел прочь из избы.
XIX. ОТРЕПЬЕВ ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ССЫЛКУ
Он стал будто
двору, по мокрой еще траве, к возам, стоявшим наготове у ворот. Половину лица залепила
ему расплывшаяся загогулина, а по другой половине струилась жалкая улыбка, выбегавшая
из-под брови и прятавшаяся в серебряной проседи дьяконовой бороды. Он взобрался на воз,
сел и стал ждать, как бы безучастный ко всему.
А по двору с ревом и причитаниями бежала Антонидка. Она волокла откуда-то стеганый
охабень2, который и кинула дьякону на плечи, когда подбежала к возу, и сунула черноризцу в
ноги узелок, в котором брякнуло стекло. Дьякон тряхнул колпачком и продел в прорешины
охабня руки.
С крыльца в исподнем кафтане спустился князь Иван. Он подошел к возу, взял Отрепьева
за руку...
– Эх, Богданыч! – стал он печалиться и вздыхать. – Вишь ты, как сошлось по неистовству
твоему и легкоте всегдашней. А говорил тебе не раз: Москва – не Путивль, и государь
Димитрий Иванович – великий цесарь, не казачий атаман.
Дьякон взглянул на князя Ивана одним глазом лукаво, но ничего не сказал; так и не
узнать было, что подумалось ему. Но, как бы невзначай, тронул он ногою узелок, поло-
женный Антонидкою в сено, там забрякало, и Отрепьев улыбнулся даже загогулиною своею,
всем лицом. И тотчас, как муху, согнал с лица улыбку, охнул сокрушенно и молвил:
– Княже-друже! Я с давних лет много поднял для царевича труда и печали – в Двинской
земле, в Диком поле... Вместе казаковали с ним, вместе богу молились, вместе таились в
пещерах, словно зайцы либо лисы. Отчего же государь так опалился на меня?.. И это ли,
спрошу тебя, пожать я должен за труды и печаль?
1 Скоро.
2 Верхняя широкая одежда с отложным воротом, спускавшимся до половины спины, и прорехами для рук под
длинными рукавами, которые закидывались за плечи.
– И много не кручинься, Богданыч, – положил князь Иван руку свою Отрепьеву на плечо.
– Ненадолго опала тебе. Поживи у Спаса, в разум придешь, осенью снова будешь тут.
Поезжай с богом и не мысли дурного ни против кого.
Дьякон пожал плечами, словно ему тяжела была на плече князь-Иванова рука.
– Не мыслю я ни дурна, ни лиха, – молвил он, качнувшись на возу, когда тот заскрипел
подле настежь раскрытых ворот. – Убогий есмь инок... Был гоним, был прогоним и вот ныне
– снова гоним.
Но последних слов его уже не слыхал князь Иван. Возы, разбрызгивая на улице жидкую