Безумие толпы
Шрифт:
И вспомнил еще кое о чем.
– Почетный ректор Роберж говорила мне, что лично проверяла расчеты профессора Робинсон, потом отправила их одному ученому. Она доверяла его слову и желала узнать его мнение. Как всякий хороший ученый, Роберж хотела услышать подтверждение. Вы были выразителем этого второго мнения?
Винсент Жильбер сверлил Гамаша взглядом, который вызывал трепет у нескольких поколений интернов. Но Гамаш отвечал ему тем же.
– Неплохая догадка.
– Колетт Роберж прислала вам эту работу? – продолжал давление Гамаш. Ему требовалось
– Да.
– Зачем ей это понадобилось? – спросил Бовуар.
– Понятия не имею. Спросите почетного ректора Роберж. Предполагаю, что она подумала, будто это меня заинтересует.
– А с чего она могла так подумать?
– С того, что предложения Робинсон бесчеловечны, а я – знаменитый гуманист.
Как ни странно, его слова соответствовали действительности. И опять, почти как и в случае с Ханией Дауд, перед Гамашем был известный гуманист, который на самом деле не любил людей.
– Как вы познакомились с почетным ректором Роберж? – спросил Гамаш.
– Мы с ней несколько лет назад вместе заседали в одном совете.
– Что это за совет?
Жильбер закинул ногу на ногу, потом скинул, потом устроился на диване поглубже.
– Помнится, это было что-то связанное с благотворительностью. В свое время меня избирали во множество всяких советов. Я щедр по отношению к другим людям.
– Подумайте хорошенько, – посоветовал Гамаш. – Попытайтесь вспомнить.
Доктор Жильбер, не скрывая раздражения, все же смирился с неизбежным.
– Лапорт.
– Ну вот, – сказал Гамаш. – Не так уж трудно.
Хотя он понимал, что дело это нелегкое. И знал почему. Как и Бовуар.
Доктор Жильбер практически признал, что у него был мотив убить профессора Робинсон.
Жан Ги к этому времени был неплохо осведомлен о Лапорте – сообществе, образованном для того, чтобы поддерживать и защищать мужчин и женщин, мальчиков и девочек с синдромом Дауна. Тех самых людей, которые, по представлениям профессора Робинсон, не должны были существовать.
Самым интересным Гамашу показалось то, что и Колетт Роберж, и Винсент Жильбер попытались скрыть этот факт.
– Я знаю, вам это известно, – проговорил Жильбер. Его голос теперь звучал тихо. Он сидел, отвернувшись от Гамаша, и говорил только с Жаном Ги. – С появлением возможности выявлять синдром Дауна на ранних этапах беременности детей с этим синдромом стало рождаться меньше. Я не собираюсь осуждать такой выбор. Подозреваю, что сам поступил бы подобным образом, будучи молодым родителем. К счастью, я был избавлен от такой необходимости.
Бовуар, слыша его умиротворяющий голос, вспомнил, как приходил в лесное жилище этого человека, как вверял себя его заботам. В те дни, когда сам страдал.
Он тогда сквозь боль чувствовал руки Жильбера на своей открытой ране и знал, что перед ним не просто доктор, а целитель. Человек, которому небезразлично, умрет его пациент или нет.
«Ca va bien aller, – шептал Жильбер, когда боль и страх грозили уничтожить Жана Ги. – Все будет хорошо».
И Жан Ги поверил
– Я не просто заседал в совете Лапорта, я явился туда добровольно, – сказал Жильбер. – И пришел к выводу: может быть, может быть, вовсе не они неполноценны, а ущербны мы сами. Понимаете? – Он перевел взгляд с Жана Ги на Армана и обратно. – Они добры. Они всегда довольны. Они никого не осуждают. Не прячут своих чувств. У них нет никаких задних мыслей. Они все принимают. Если это не благодать, то я тогда не понимаю, что она вообще собой представляет. Я не говорю, что люди с синдромом Дауна идеальны или что с ними всегда легко. Это упрощало бы их, переводило в разряд домашних любимцев. Я только говорю, что, насколько могу судить, они в большей степени люди, чем многие другие. – Он снова улыбнулся. – Чем я. И думаю, за это стоит бороться. Вы так не считаете?
После долгого молчания Гамаш тихим голосом произнес:
– И ради этого стоит убить?
Винсент Жильбер посмотрел на Гамаша:
– Вы когда-нибудь арестовывали за убийство человека с синдромом Дауна?
– Non.
– А вы? – спросил Жильбер Бовуара.
– Non.
– Нет. И на это есть причина. Я стремлюсь быть таким же порядочным, таким же оптимистичным, таким же всепрощающим.
Арман сделал глубокий вдох. Потом сказал:
– Я вам верю. Но стараться и добиваться – две разные вещи. Человек с СД не убивал Дебби Шнайдер. Но это мог сделать человек, желающий защитить тех, кто страдает этим синдромом.
– Я?
– Почетный ректор послала вам исследование профессора Робинсон в надежде, что это поможет остановить ее кампанию, – продолжил Гамаш. – Кампанию, которая пропагандирует главным образом необходимость принудительной эвтаназии для смертельно больных и стариков. Но там есть намеки и на кое-что еще.
– Да, знаю, на евгенику, – сухо и отрывисто бросил Жильбер. К нему вернулось хладнокровие. – Почетный ректор Роберж не объяснила, зачем посылает мне этот труд. Она просто прислала – и все.
– И что вы сделали, после того как прочли его?
– Я пришел в ужас. Но, откровенно говоря, не думал, что кто-то отнесется к этому всерьез.
– Вас удивило, что к этому всерьез отнесся премьер?
– Отнесся всерьез к ее исследованию? Я об этом не знал.
Однако Жильбер вовсе не выглядел удивленным. Хотя запланированная встреча Робинсон с главой провинции не была тайной, но и широкой огласки не получила. Впрочем, один человек был точно осведомлен об этом.
Колетт Роберж.
И лишь один человек мог сообщить об этом Винсенту Жильберу.
Колетт Роберж.
Почетный ректор все время загадывала им загадки…
Это она предложила профессору Робинсон прочесть лекцию. Она пригласила к себе Эбигейл. Она привезла ее на новогоднюю вечеринку. И потом прогуливалась по лесу вместе с жертвой убийства…
Гамаш заставил себя остановиться.
Все это не имело смысла. Колетт Роберж была к тому же одной из немногих, кто никак не мог перепутать мадам Шнайдер с профессором Робинсон.