Благословите уходящих
Шрифт:
— И нет чести выше, нежели положить живот за други своя!
Святии страстотерпцы Лукиарскии, во свете Господа нашего Императора, помяните нас!
Старенький священник завершает проповедь и, сжимая крепче аквилу, начинает благословлять прихожан. Сначала детей, а потом и взрослых.
И паломники сотнями прикладывались к аквиле, затем к раке с десницей праведного Калеба, к мечу Георгия смелого, к локонам волос Елены милосердной.
А дети уже вырываются из душного храма на улицу, а там солнце, и дети купаются в нём как воробьи… Старушка поливает
А на старой, поросшей мхом и потрескавшейся со временем плите, потемневшим золотом на солнце горят буквицы старинной вязи:
«Милосердие — это слово старше войны!»
Благословите уходящих
Когда умирает монах, колокол бьёт один раз
Когда умирает священник, колокол бьёт три раза
Когда умирает Настоятель, колокол бьёт двенадцать раз
Когда умирает обитель, колокола звонят не переставая…
В этот день колокол ударил двенадцать…
В полдень братия вынесла бездыханное тело настоятеля из его кельи и провожая в последний путь песнопениями перенесла в покои тишины. Древние плиты, подобно силовому доспеху, приняли того, кто пал в борьбе со всемогущим временем.
Потемневшие от времени своды внимали псалмам, выщербленные статуи скорбно и величественно взирали на прах.
Когда тяжёлая плита скрыла тело тридцатого настоятеля монастыря святого Артура миротворца Северного, ещё два дня братия читала житие святого, а затем брат-ризничий, брат-ключарь и отец консорт-настоятель сняли сургучные печати с дверей кельи почившего.
Скромное жилище смиренного слуги Императора за пять дней почти не изменилась. Только лёгкая пыль витала в воздухе, весело кружась в солнечном луче, подобно мечу, пронзающему келью, из узкого окна. Дремали по углам старинные сундуки из потемневшего дерева. Письменный стол, образа в углу, лёгкая занавесь из серебристой ткани, колыхаемая лёгким прибрежным ветром.
Всё хранило тишину и покой. Как будто житель этой комнаты отлучился всего на минуту. И только остановившие свой ход древние терранские часы, что с помощью архаичного ключа лично заводились самим отцом-настоятелем каждое утро, остановили свой бег…
Немного помедлив, братия стала разбирать бумаги и вещи покойного. Настоятель-консорт, осенив себя аквилой и вознеся краткую молитву-прошение духу машины, стал заводить часы… Новое время нового настоятеля начало свой неустанный бег.
Древний механизм уже отзвонил пять ударов, когда, открыв очередной сундук, брат-ключарь неожиданно вскрикнул и схватился за трость: из-под открытой крышки на него уставилась здоровенная крыса, сжимающая в зубах святую аквилу.
Когда первый испуг прошел, стало видно, что это чучело. Но на место испуга быстро пришло удивление и недоумение, ибо под освященными дарами, четками и прочим обычным монашеским скарбом, лежали коробки армейского вида и деревянные шкатулки. Изумленные иноки извлекли лонглаз, украшенный множеством тончайших гравировок, короткий стилет с рукоятью в виде головы крысы, мощный вокс гвардейского образца, металлическую
А через две недели рядом с обителью приземлился посадочный катер. Сам по себе он не привлекал внимания: в обитель съезжались паломники со всего сектора. Но едва люк челнока коснулся земли…
Брат-гостичный семенил рядом с высокой фигурой в красном плаще, степенно вышагивающей к монастырской гостинице.
— Милорд Инкаптиус, такая честь для нас, отец-настоятель примет вас через четверть часа, как только приведёт себя в должный вид…
— Передайте отцу-настоятелю, что я желаю видеть его самого, а не его рясу.
— Да, да, конечно, ваша милость…
Инквизитор, грустно усмехнувшись, обернулся к своим спутникам:
— Ну что ж, господа, если туалет отца-настоятеля требует, нам стоит подождать с комфортом.
Спутники адепта Ордо Маллеус, усмехаясь, стали устраиваться в шезлонгах, сноровисто вытащенных монахами. А две дюжины солдат в чёрной форме и пятеро матросов, скинув заплечные ранцы и откровенно нежась под ласковым солнцем, расположились прямо на шелковистой траве аккуратно подстриженного газона.
Справа от инквизитора уселся высокий капитан гвардии в чёрной форме, чей орлиный профиль и естественность выправки выдавали в нем потомственного аристократа. Сидящий рядом с ним абсолютно седой офицер в такой же форме отличался от своего товарища только бионическими пальцами на обеих руках.
Левый шезлонг занимал толстенький капитан второго ранга с вислыми усами, довольно нелепо смотрящимися на его одутловатом лице. Сама фигура излучала добродушие и неторопливость, и только глаза стального цвета, равнодушно смотрящие прямо перед собой, портили впечатление.
— О, это, кажется, к нам, Герцог. Забавно, и этот человек собирается…
— Ус, помолчи, — оборвал своего беспалого товарища, тот, кого назвали Герцогом.
Меж тем Инкаптиус встал из шезлонга и вся свита инквизитора вскочила на ноги.
По чисто вымытой дорожке к ним спешило несколько фигур в развевающихся от быстрой ходьбы рясах.
Солдаты явственно заулыбались при виде того, как монахи пытаются одновременно и спешить, и величественно шествовать.
— Милорд!
— Ваше преподобие.
— Для нас честь принимать у себя любого столь прославленного…
— Знаю, когда умер преподобный Микн?
— Преподобный отец оставил нас и пребывает в свете отца нашего Императора уже две недели.
Настоятель склонил голову и придал голосу ещё более скорбные интонации.
— Это большая потеря, и вся обитель неустанно будет пребывать в печали…
— Я в курсе, что это…большая потеря для всех нас… Я хочу осмотреть его… могилу.